— Тогда куда торопиться, если время застыло?
— Время всего города стоит. Но твоё время истекает. Если ты продолжишь, ты просто разойдешься по ниточкам. Разве ты не чувствуешь? Ты на исходе своих сил, в тебе сейчас всё напряжено и натянуто до предела. Потрошитель, ты умираешь.
Я и сам это чувствую. Даже эти скачки, сон и явь, кажется, становятся чаще. Я выпадаю. Путаются мысли. И уже непонятно, где реальность, а где сон.
— Пойдём. Я помогу тебе. Даже если отключишься, попробую тебя дотащить. Но лучше иди сам.
Скрылся в дымке Многоранник и железнодорожная станция. Наши шаги отдаются хрустким эхом на покатой щебенчатой насыпи. Кажется, рельсам нет конца, они ведут куда-то за горизонт. Впереди показалось сперва тусклое, но всё яснее и ближе оранжевое зарево. Свет костров? Это сигнальные костры?
Внезапно что-то тисками сжимает моё сердце, и я не могу сделать вдох. Самозванка охает, когда я почти теряю равновесие и наваливаюсь всем весом на её плечо.
— Бурах, держись. Я в тот раз смогла дотащить тебя только сюда! Ты должен идти сам!
— Клара… Я не могу… дышать…
В глазах мутнеет, и тошнота подкатывает к горлу. Нужно сделать вдох. Куда разом делся весь воздух?
— Бурах! Бурах!!!
Темнота.
— Тёма. Тём. Проснись.
Легкое прикосновение к плечу.
Я резко подскакиваю с земли с судорожным вдохом. Мокрые волосы облепили лоб. Трясёт. Это был сон? Сон ли?
— Ш-шудхэр…
Надо мной склоняется встревоженное лицо Аглаи.
— Что с тобой? Кошмар приснился? Я боялась тебя трогать.
Всматриваюсь в её лицо. Пытаюсь доподлинно выяснить, реально ли то, что я вижу перед собой. Уже рассвело. В степи тихо. Я лежу в тени кургана Раги, и Аглая склонилась надо мной. Застёгнутая на все пуговицы, ни один волос не выбивается из прически, будто и не было вчерашней ночи. Живая. Тёплая. Вот только глаза… У неё всегда были такие тёмные, почти чёрные глаза? Я не могу вспомнить.
— Я точно проснулся?
— Кажется, да. Взгляд сфокусирован, обращаешься ко мне. Кто эта Клара? Та блаженная девочка, которая уверяла, что умеет творить чудеса?
— Что?
— Ты разговаривал во сне. Говорил, что не можешь дышать. И тогда я начала тебя будить.
— Я н-не помню.
Голос не слушается. Так и заикой стать недолго.
— В степи в это время года снятся очень живые сны. Нам не стоило… кхм… В общем, спать в степи в это время года опасно. Твирь цветёт. Из-за этого дурмана приходится спать несколько раз в сутки. И каждый сон приносит новый кошмар.
Аглая кивает.
— Да, я заметила. Сны и правда точно живые. Мне три ночи подряд снится один и тот же сон. Очень реальный. Говорят, если свой сон кому-то рассказать, он не сбудется. Я не суеверна, но…
— Расскажи.
Аглая смотрит на город в утренней дымке. Молчит с минуту. Я уже думаю, что и не расскажет, когда она начинает говорить.
— …Мне снится, что мы решили сбежать вместе из города, как я предложила тем вечером. Мы встретились на железнодорожной станции в два часа ночи. Ты пришёл. И я сказала тебе, что я больше не инквизитор. И что мы оба ушли от своей судьбы. Мы сели на тот ночной поезд, вдвоём. Снилось, что мы едем в таком проржавевшем грузовом вагоне без окон, как два преступника в отчаянной попытке побега. Поезд трясётся на старых изношенных рельсах. Я вижу всë со стороны, как будто от третьего лица. А может, в вагоне и правда есть кто-то ещë… Ты стоишь, прислонившись к стенке вагона и смотришь на меня. Очень странно смотришь. А я смотрю на тебя. И мы молчим. Боимся заговорить. Как будто каждый из нас чувствует, что если сейчас прозвучит хоть слово, случится что-то непоправимое, неизбежное…
Она замолкает.
Я тоже молчу.
У слов нет власти, верно? Но на одну секунду я почувствовал что-то необъяснимо знакомое в её рассказе. Может, этот сон снился и мне тоже?
Мы не сели на тот поезд. Мы ушли от своей судьбы.
Ведь ушли, правда?
Почему тогда от этого рассказа кожа покрывается мурашками?
Аглая встряхивает головой, отгоняя морок.
— Неважно. Это ведь просто сны. Твирь цветёт. Никакой мистики.
Подбираю одежду с земли. Слышу знакомое стрекотание краем уха. Прямо рядом с местом где мы с Аглаей уснули — делянка белой плети. Это печальная трава. Кто-то умер здесь, совсем недавно. А слышал ли я белую плеть вчера вечером? Или она выросла за ночь?
Аглая бросает на меня оценивающий взгляд.
— Будь добр, оденься. Ты во мне будишь какие-то глубоко первобытные мысли.
Усмехаясь, натягиваю робу. Шудхэр, теперь и у меня появились эти глубоко первобытные мысли.
— Когда ты будила меня, сегодня… Мне показалось, ты назвала меня…
На её щеках вспыхивает слабый румянец.
— Тёма? Ну да, есть такое производное имя от Артемия.
Подхожу ближе. Чувствую её запах. От Аглаи пахнет степью, твирью и чем-то неуловимо горьким. От этого запаха кружится голова. Глаза тёмные, почти чёрные. Не могу отвести взгляд.
Мой голос вдруг становится хриплым.
— Назови меня так… ещё раз?
И она называет меня. Ещё и ещё.
Нам приходится задержаться на кургане Раги.
На небе ни облака, слепит солнце. Жужжат шмели, стрекочут кузнечики. К запахам твири, горячих камней и песка примешивается лёгкий запах металла. Железнодорожная ветка рядом.
Ветер мягко толкает в спину, будто направляя нас в сторону города. Мы выходим из степи, на окраину. Аглая чуть впереди, смотрит вперёд, я хочу прикоснуться к ней, но что-то меня останавливает. В голове вдруг всплывает фраза, которую она говорила во сне.
(во сне ли?)
Не трогай. Больно.
Мы идём, не соприкасаясь даже краями рукавов. Это странно, учитывая, что мы делали всего каких-то пару часов назад.
Я слышу мычание быков в отдалении. Впереди маячит Термитник, как огромная бычья туша.
У меня горит лицо. Аглая кажется мне сейчас почти незнакомой, немного чужой, ушедшей в свои мысли. Её глаза… они поменяли цвет? Или всегда были такими? Не могу вспомнить.
От неё точно пышет жаром, и я не могу, я боюсь прикоснуться к её руке. Боюсь услышать снова это шипение, как от боли, увидеть, как она отдергивает руку.
— Что ты будешь делать с Оюном теперь, когда ты знаешь?
Вздрагиваю от её голоса. Задумался. Да и вопрос больно неожиданный.
— Ещё утром я собирался его убить. А теперь…
Аглая смотрит вперёд. Только хрустит сухая трава под ногами.
— Он сам ищет смерти. Сам себя не может простить. Он ведь сделал это из милосердия, Исидор был болен. Так я поняла.
— Да. Но он убил своего друга. Слабого, умирающего. Его собственным ножом. Не зная линий.
Молчим какое-то время. Шорох травы под нашими шагами сменяется стуком каблуков по каменной мостовой. Мы вошли в город.
А я привожу мысли в порядок. Могу ли я простить? Вспоминаю свой разговор с Ноткиным в день моего прибытия в город.
Так что же — убивать можно?
Суд над Лизой, убийцей собак. Я сказал детям, что, возможно, не стану мстить убийце отца, если встречу его. Но теперь, когда мне известна правда, я в этом уже не уверен. Очень по-взрослому, ничего не скажешь.
Слишком многое было сломано, исковеркано по его вине.
Если бы не Оюн, я застал бы отца живым. Я смог бы попрощаться и попросить прощения. Оюн украл у меня эту возможность.
Я знал бы больше о том, что происходит, и мне не пришлось бы тыкаться, как слепому котёнку, пока весь город играл со мной свою изощренную игру. Оюн отобрал у меня это знание.
Не объявили бы охоту за убийцей Исидора. Не поджидали бы поезда молодчики на станции. Как их звали? Яков Стерх, Кирик, Лома. По вине Оюна эта кровь на моих руках.
О Песчаной Язве узнали бы раньше. Не закрыли бы Термитник, старший Ольгимский бы не позволил. Может, он был и черствый человек, но расчётливый хозяин, этого не отнять. Сгинул почти весь Уклад, запертый лицом к лицу с мучительной смертью. По вине Оюна погибли тысячи.