Не было гвоздя — подкова пропала…
— Ты думаешь, это хорошая мысль — убить того, кто ищет смерти?
Думаю с минуту.
— Я не… я не думаю, что хочу его убивать. Я сказал детям, что не убью. Ноткину. Он поверил мне, и сам отказался от убийства. Но… я по-прежнему хочу причинить Оюну такую же боль, какую он причинил мне.
Аглая не оборачивается.
— Когда ты встретишь его… Когда выслушаешь, что он должен тебе сказать… Дай мне с ним поговорить. Хорошо?
Я вспоминаю ночные представления в театре. Алый луч прожектора. Голос Аглаи, гулко разносящийся по залу, многократно отраженный от каменных стен.
Расплата за предательство — смерть. Следующий.
Оглядываюсь по сторонам. Знакомые места. Не совсем понимаю, куда мы идём. Мы движемся по опустевшим улицам, вглубь Земли, мимо стаматинского кабака, миновав особняк Анны Ангел. Аглая смотрит только вперед, не оборачиваясь, будто чувствует, что я, как привязанный иду следом.
Мы движемся к дому моего отца. Вот он, за тем поворотом. Аглая пропускает меня первым. Скрипит калитка.
Сгорбленная огромная фигура у дверей.
Оюн.
Она вела меня сюда. Вела меня к нему.
Старшина поднимает на меня красные сухие глаза.
— Здравствуй, кровный. Ты пришел, а значит, ты понял. Связал линии, даже лучше, чем получилось бы у твоего отца. Ты взял власть над ними, как я и велел тебе.
У меня снова каменеет лицо. Но я чувствую ровное дыхание Аглаи, которая стоит у меня за спиной. И это придает мне сил.
— Нет. Я не пролил крови. Я повел свою линию по-другому, и она привела меня сюда. Это был ты.
Оюн не отводит взгляд.
— Умираешь ли сам или несёшь смерть другому — ты прикасаешься к смерти. Важно, много ли ты понимаешь в эту минуту. Если мало — ты не переживёшь этого прикосновения. Умираешь ли сам или убиваешь — всё равно не переживёшь. Так говорят старики.
Холодная голова. Какая-то страшная лёгкость внутри. Вот я, стою перед ним, смотрю в его глаза. Я хочу, чтобы он вздрогнул, отвернулся, отвёл глаза. Но он смотрит прямо. Верит в то, что сделал всё правильно. До сих пор.
— Что ещё старики говорят?
— Ещё старики говорят, что надо делать что должен.
Я не уверен, что хочу это слушать. Но это его последние слова, так или иначе. Поэтому я должен предоставить Оюну возможность рассказать. Так будет правильно.
— Рассказывай всё.
Оюн вскидывает голову в удивлении. Но начинает говорить, будто против воли.
— Я чтил твоего отца. Друзьями мы не были, но уважали друг друга. Он понимал меня. Не презирал меня, как другие. Понимал, почему я служу Ольгимскому. Он был мудрым, твой отец. Но потом я понял, что он потерял разум и принёс нам смерть.
Он мучительно замолкает.
— Говори, я слушаю.
— В ту ночь он ходил в степь с Симоном Каиным. Тем самым, который строил город, вёл его вверх. Через реку. Они ведь дружили с твоим отцом. В степи они копали землю. Их видел один из хатангэ. Я узнал, поспешил к нему.
— Зачем?
— Хотел понять. Зачем копать землю, если не укладывать в неё мертвеца?
Кружится голова, но я держусь на ногах. Глупый великан с бычьей головой. Что же ты наделал? Ты же не видишь ни единой Линии, ты никогда их не видел. Почему я вообще поверил тебе? Почему я послушал тебя?
— Говори.
Оюн вздрагивает, как от удара хлыста. Слова даются ему с трудом.
— …Застав его дома, я увидел, что он заболел. Он сам сказал мне, что болен песчаной язвой. Что её уже не остановить, и что не нужно её останавливать. Что это нужно городу. Он говорил как безумец. Я понял, болезнь свела его с ума. Я решил избавить его от мучений. От мучений безумия, и от мучений песчаной язвы. Пять лет назад я не был в Сырых Застройках. Я слышал их крики, и это было страшно — хотя меня трудно испугать. Песчаная язва мучительна, и от неё нет спасения.
Зачем же ты вмешался, глупый великан… Я хотел бы пощадить тебя. Очень хотел бы. Но ты смотрел мне в глаза. Ты спал в доме убитого друга. Ты вернулся из степи слишком поздно, чтобы что-то исправить.
— Отец мог сам решать за себя.
— Он говорил как безумец. Он не мог решать за себя.
Оюн смотрит на меня, не отводит взгляд. Он не понимает. Он не в состоянии понять. Упрямец.
Наконец, он опускает голову.
— Я не дорожу своей жизнью, кровный. Я сам хочу умереть. Моя вина велика, и совесть пожирает меня изнутри как песчаная язва. Тёплая плоть матери Бодхо меня успокоит. Делай что должен и уложи меня в землю.
Убить его? Сейчас?
Ещё вчера я жаждал его смерти. Теперь я понимаю.
Есть вещи, похуже, чем смерть. И Оюн это знает. Он испуган сейчас. Не от близости смерти, нет. Он боится моей пощады.
Дай мне с ним поговорить
Не воспоминание, а почти беззвучный приказ. Ровное дыхание за спиной.
Я делаю шаг в сторону.
Аглая стоит перед Старшиной, прямая и тонкая, как чёрная мраморная статуя, как стрелка часов, и несмотря на полдень её тень кажется длинной, острой, угольно чёрной. Оюн отшатывается назад, как и я сам. Непроизвольно.
Я не видел, что произошло с Аглаей за те несколько минут, что она стояла за моей спиной. Не мог представить, что увижу сейчас.
Темные, почти чёрные глаза. Аглая не смотрит на нас с Оюном, она будто слушает землю. От неё пышет внутренним огнём. Кажется, даже воздух вокруг полон знойным маревом, настолько горячий, что танцует и плывёт от жара.
Дикая Нина. Безумная Нина. Алая Нина.
Нет. Это другое.
— Здравствуй, Старшина. Я пришла к тебе. И я расскажу, что будет дальше.
Она начинает говорить, и теперь я слышу. Это тот же голос, который я слышал ночью. Сонм голосов, на которые отзывались даже камни.
«Хозяйка подержит в своих руках игрушку — и та оживет. Подумает о ней — и кукла вспомнит свою историю до седьмого колена. Увидит ее во сне — и эта кукла сможет творить».
Это не моё воспоминание. Чьи это слова?
Я почти не могу смотреть на Аглаю. Да и Аглая ли эта женщина, под взглядом которой бледнеет и дрожит степной Голиаф, старшина Боен?
— Ты предал своего друга, кровный. Ты распорядился его жизнью, но сделал это не зная Линий, не видя нитей, которые потянутся от твоего поступка. Так слушай же моё тебе наказание. Отныне ты не сможешь заговорить ни с единым человеком из Уклада. Не услышишь ни одного слова, обращенного к тебе. Не сможешь прикоснуться, дотронуться, обнять. Не сможешь переступить ни одного порога тех, кто чтут Уклад. Двери этого дома закрыты перед тобой навсегда. Таково моё повеление.
Она вскидывает голову, и теперь Оюн тоже видит её глаза, и не может сдержать крика ужаса. Потому что в этот самый момент Аглая вошла в силу.
— Это говорю тебе я, Хозяйка Земли.
Почему эта фраза не удивляет меня? Я знал? Чувствовал ещё тогда, той ночью, когда она разговаривала с пустотой? Или, вернее, с тенью своей сестры. Дикой Нины.
Я вижу, как Оюн беззвучно открывает рот. Я читаю по его губам.
Убей меня, кровный
Отворачиваюсь. Он сам выбрал свою судьбу.
Аглая смотрит мне в глаза. Ниточка звенит между нами. Мы связаны. Чувствую головокружение. Я не хочу, я боюсь выпасть туда, на рельсы, мне нужно поговорить с ней сейчас.
— Когда… Когда всё изменилось?
Она качает головой.
— Я не знаю.
— Хозяйка? Ты — новая Хозяйка? Как?
— В этом городе всё взаимосвязано, Тём. Детские игры. Город и Степь. Три правящих семьи. Хозяйки. Как, по-твоему, становятся Хозяйками?
Я не знаю.
— Расскажи мне. Я думал, Хозяйки появляются в правящих семьях, все три Хозяйки — Нина, Виктория, Катерина — были жёнами…
— Правителей, да.
— Но разве власть не переходит теперь к их дочерям? Катерина — да, Катерина бездетна. Но Мария и Капелла…
Аглая подходит ближе, берет меня за руку. Марево расступается. Её рука тёплая. Глаза тёплые. Это всё ещё она, просто не опаляет меня своей силой. Сдерживается.
— Они придут ко мне сегодня. Не хотят, но придут признать мою власть. То, что они говорили и делали все эти дни. Да, создавалось ощущение, что они входят в силу. Они чувствовали её отголоски, этих потоков. Теперь я ясно вижу. Это детские игры, Тём. Как в дочки-матери, похороны, свадьбу. Эти девочки играли в Хозяек, примеряли на себя роль своих матерей. Но Хозяйкой может стать только женщина правителя.