— Ну, Рембрандт, — с улыбкой сказал он, глядя поверх юноши, чтобы не встречаться с ним глазами, — честно признаюсь: ума не приложу, что мне с тобой делать. Вчера я нашел вам живописную натуру, этакого сатира из трущоб; ты превратил его в самую трагическую старую развалину, какую мне только приходилось видеть. Сегодня я ставлю перед вами здоровенную прачку, а ты показываешь мне бог знает что — существо с головой скорбящей богоматери и телом шлюхи.
Ученики слушали внимательно, но никто не смеялся, и Ластман понял, что его цветистое остроумие было вопиющей ошибкой. В мастерской царила гнетущая тишина, и Ластман знал, что взгляд, который он не решался встретить, сверкает сейчас как раскаленная молния; более того, стоя вот так и глупо почесывая затылок, он уже чувствовал, как ускоряется биение его сердца в ожидании неизбежного взрыва.
Но неистовой вспышки, которой он боялся, не произошло. Не произошло вообще ничего, только коренастое тело Рембрандта сделало легкое стремительное движение, такое непредвиденное и внезапное, что Ластман непроизвольно отступил назад, а это уж было вовсе смешно: лейденец собирался обрушить свою боль и ярость не на учителя, а на отвергнутый рисунок. Волосатая рука с побелевшими суставами схватилась за угол бумаги, и через мгновение набросок был бы сорван, скомкан и брошен на пол, если бы не вмешался Алларт.
— Не надо! — воскликнул он, перехватывая руку Рембрандта. — Не рви его, не порти. А если он тебе не нужен, отдай его мне.
Вмешательство Алларта дало учителю время сообразить, что единственный выход для него — прибегнуть к своей законной власти.
— Его возьму я, — объявил он, протягивая руку за наброском. — Согласно уставу гильдии святого Луки этот рисунок принадлежит мне. Ты, наверно, забыл, ван Рейн, что, пока ученик не получил свидетельства, любая работа, выполненная им в мастерской, принадлежит его учителю. Уничтожить свою работу — это такое же беззаконие и бесчинство, как разбить одну из моих ваз или изрезать одно из моих полотен. Твоя работа — моя собственность.
Грубая рука юноши отпустила бумагу и беспомощно повисла вдоль тела. Только теперь, когда расслабленные пальцы Рембрандта выдали его поражение, Питер Ластман решился взглянуть в глаза своему ученику.
— Я не знаю, как работают у вас в Лейдене, Рембрандт, — сказал он, понижая голос, потому что в диком взгляде серых глаз читались теперь не дерзость, а лишь боль и безнадежность. — Я не знаю, как относился к твоим выходкам твой прежний учитель, но, думаю, тебе пора понять, что мы здесь не потерпим подобных капризов. Я желаю, чтобы у меня в мастерской царили мир и согласие, и я этого добьюсь.
— Да, учитель.
— Сначала ты устраиваешь сцену, а потом заявляешь: «Да, учитель», и думаешь, что этого достаточно?
— Простите. Я должен был держать себя в руках.
— Вот и прекрасно. Смотри, чтобы это больше не повторилось.
Ластман повернулся и, ни на кого не глядя, с ненавистным рисунком в руках пошел по проходу между мольбертами, провожаемый всеобщим натянутым молчанием. И, думая о том, что никто из учеников даже не рассмеялся, Ластман спрашивал себя, какая сила заставила его употребить такое неуместное слово, как «шлюха».
Дела складывались так, что Рембрандт был не очень-то расположен идти на именины к кому бы то ни было. Решение подавлять свои порывы, быть покорным и учиться наперекор самому себе, сознательно принятое им, было нелегким решением: позволяя себе развлечения, его не выполнишь. И все-таки с каждой новой неделей покаяния и самоуничижения юноша все яснее отдавал себе отчет, что двадцать девятого сентября, как бы скверно у него ни было на душе, он должен будет появиться в обществе. Не потому, конечно, что его тяготит мысль об одиноком вечере в мансарде господина Ластмана — он был бы счастлив поработать несколько часов без посторонних. Не жаль ему и пропустить праздник в роскошном доме на Херренграхт — он заранее убежден, что там на него просто не обратят внимания. Но поскольку Алларт на другой же день после злополучного столкновения с Ластманом подарил ему две дорогие китайские кисти, его отсутствие на празднике безусловно оскорбит деликатного юного бюргера, которого и вообще-то грех обижать, а уж Рембрандту подавно — сотоварищ неизменно и неослабно внимателен к нему.