— Я уже говорил тебе, Ян, что вещь сделана очень искусно, с большим мастерством. Особенно мне понравился маленький храм среди деревьев, — сказал он и, чтобы избежать необходимости лгать и дальше, углубился в рассуждения о перспективе, показавшиеся, видимо, крайне скучными тем трем справа: они сразу же начали перешептываться.
Дверь кухни отворилась, оттуда пахнуло жаром, и суровая угловатая женщина лет пятидесяти вышла принять у них заказ.
— Оладьи? — переспросила она с безнадежным видом, словно сразу увидела, что такие посетители больше ничего не закажут — ни молока, ни чая, ни шоколада, а спиртного или вина и подавно.
— Две порции оладий и две кружки молока, — распорядился Ян, но не смог ограничиться одной фразой: он должен доказать этой служанке и всем, кому угодно прислушаться к их разговору, что он точно знает, чего хочет. — Да присмотрите, чтобы оладьи не передержали на огне. Терпеть не могу запах жареного масла и подгорелые края.
Когда служанка ушла, потряхивая накрахмаленными завязками фартука, болтавшимися у нее на спине, Рембрандту показалось, что их сосед, который, прикрыв рот рукой, что-то нашептывал плоскогрудой девушке, посмеивается над напыщенностью, с какой был сделан столь скудный заказ. Ян тоже это понял. Плечи его опустились, рот приоткрылся, крупное гладкое лицо покраснело до корней волос.
— Я хочу одного — поскорее и навсегда убраться из этого города, — сказал он. — Я ненавижу его, ненавижу уже много месяцев. Я хочу одного — собрать вещи и уехать домой, — Ливенс говорил страстно, но тихо — так, чтобы его не слышали за соседним столиком. — Я говорю правду — мне осточертели и Амстердам и все, кто в нем живет, особенно учитель. Что бы я ни сделал, у него вечно один припев: «Изысканно! Прелестно!» Но похвалы его ничего не стоят, он большей частью даже не замечает моих работ. Он всячески отделывается от меня, не желает отвечать даже на самый простой вопрос. С тех пор как мы последний раз смотрели друг другу в глаза, прошли уже недели, нет, месяцы.
Хлыщ осмеивал сам себя, дурак выставлял напоказ свои страдания, и в этом было что-то настолько недостойное мужчины, что Рембрандт долго не находил слов для ответа. Нагнувшись над своей тарелкой, он машинально разрезал оладьи и принялся за еду, но кусок не шел ему в горло и поджаристое тесто казалось начисто лишенным вкуса.
— Но ведь он же пригласил тебя в приемную. Значит, ты имел возможность потолковать с ним? — выдавил он наконец.
— Да, конечно, он пригласил меня в приемную. И, должен признаться, изо всех сил делал вид, что ничего не произошло: угощал меня тем, что мы, бывало, ели вместе, и заранее приготовил ответы на несколько вопросов, которые я попытался ему задать. Он даже умудрился почти целый час подавлять зевоту.
— Но это же его обычная манера, Ян. Напускная сонливость и лень помогают ему непринужденно держаться с людьми.
— Вот как? А когда он торчит у мольберта Алларта, он тоже кажется тебе сонливым? Сделай одолжение, взгляни правде в лицо и согласись: я стал для него пустым местом, да, да, пустым местом.
Возражать было бы нечестно и бесполезно, соглашаться — жестоко.
— Нет, для нас с ним нет выхода, — продолжал Ян, кромсая оладьи. — Он — как господь бог: кого любит — того любит, кого ненавидит — того ненавидит. Он покончил со мной, а с тобой никогда и не начнет.
Эти слова Рембрандт тоже встретил молчанием. Итак, он бесповоротно причислен к отверженным… Значит, учитель не испытывает и никогда не испытает к нему ни малейшей нежности, ни малейшей симпатии. Ну что ж, время уже закалило его: еще недели три назад эта мысль вызвала бы у него холодные, как змея, слезы, а сейчас он готов примириться с ней, как с непреложной истиной — пусть горькой, но уже непоправимой. Как это ни прискорбно — а это более чем прискорбно, потому что он отлично понимает: учителя отталкивает не его грубая шерстяная куртка, не его низкое происхождение, а его душа и его плоть, — это его не раздавит.
— А самое скверное вот что: он не может тебя учить, если не очарован тобой, — продолжал Ян. — Если он не очарован тобой, он не видит ни тебя, ни того, что у тебя на мольберте, — он только помахивает рукой и говорит первое, что придет в голову. С того дня, как он вычеркнул меня из сердца, я ничему у него не научился, как не научишься и ты, если даже пробудешь у него сто лет.