— Это очень любезно со стороны твоей матушки, Алларт. Передай ей мою благодарность, когда увидишь ее, — сказал он.
— А как отнесся к этому учитель? — поинтересовался Ливенс.
— О, страшно обрадовался. Он очень уважает мою мать.
Быть обласканным теми, с кем так считается господин Ластман, стоять в знаменитом салоне рядом с затянутой в серебристую ткань госпожой ван Хорн, говорить, как равный с равными, с ней, с поэтами, художниками, учеными, и все это на глазах у учителя… Рембрандт настолько осмелел, что даже представил себе, как Питер Ластман подходит сзади к нему и Алларту и обнимает их обоих за плечи. «Как хорошо будет хоть раз взглянуть ему прямо в глаза!» — подумал юноша.
Именины пришлись на первый ненастный день этой осени. Порывистый ветер с залива шумел еще уцелевшей листвой, приносил с собой влагу и запах моря. Едва успев выйти из дома Питера Ластмана, четверо из пяти его учеников сразу начали жаловаться на погоду: она свела на нет труды Халдингена, потратившего на туалет много долгих часов; угрожала расстроить лютню, переброшенную через плечо Ларсена; бросала в дрожь маленького Хесселса, трепала локоны Яна Ливенса. Один Рембрандт наслаждался ею и бодро встречал каждый новый порыв ветра — пусть себе дует. Наступал вечер великих свершений, и, поглядывая на освещенные окна, за которыми уже готовились ко сну слуги и ученики, юноша размышлял о внезапных поворотах судьбы — о сыновьях дровосеков, взятых на службу к принцам, о рыбаке, находящем в скудном дневном улове раковину, в которой скрыта жемчужина.
Ластмана с ними не было: его пригласили к ван Хорнам на легкий ужин до начала празднества, и это, в известном смысле, было досадно — самый непокорный его ученик знал, что сегодня он не побоялся бы идти бок о бок со своим важным учителем, что возбуждение и надежда развязали бы ему язык.
Дом на Херренграхт вздымал над гулким каналом, мерцающие воды которого были испещрены островками плывущих листьев, великолепный залитый огнями фасад из камня и стекла. Поднимаясь по широкой лестнице, Рембрандт сквозь распахнутые двери видел позолоченные пилястры, синие и зеленые портьеры, отливавшие тусклым блеском в свете десятков свечей, пол, выстланный черными и белыми мраморными плитами. Одетые в синеватые и серебристые тона, мать, отец и сын ван Хорны, как всегда, сдержанные и в то же время по-праздничному радостные, стояли на площадке, встречая гостей. По обеим сторонам ее высились литые чугунные канделябры, а за спиной хозяев веером взметнулся к потолку лавр в драгоценной восточной вазе. Безукоризненное изящество ван Хорнов на мгновение напомнило Рембрандту, что щеки у него пылают, а волосы растрепались на ветру, но он тут же забыл об этом: хозяйка дома протянула ему обе руки и взглянула прямо в глаза.
— Не представляйтесь — я знаю ваше имя. Вы — Рембрандт ван Рейн, многообещающий молодой художник и добрый друг моего сына. Мы поговорим с вами попозже, если вы, конечно, отвлечетесь ради меня на несколько минут от более юных и хорошеньких женщин, чем я.
Он поднял глаза, но едва успел рассмотреть мягкие светлые локоны, стройную белую шею и улыбку, в которой таилась печаль, как госпожа ван Хорн уже уступила гостя сыну, также протянувшему Рембрандту обе руки.
Крепкое рукопожатие публично скрепило их дружбу. Приятно было и то, что изящный молодой бюргер опустил при этом взгляд на медальон, висевший на массивной серебряной цепи поверх его синеватого бархатного камзола. Этот медальон, совместный подарок соучеников Алларта, был куплен Рембрандтом на пристани неделю тому назад и преподнесен имениннику только сегодня утром. Как трогательно, что Алларт успел за несколько часов снести вещицу к золотых дел мастеру, оправить и повесить на цепь! Видимо, ему хотелось надеть ее сегодня же, чтобы выказать сотоварищам свое удовольствие.
— Я знаю — это ты выбирал, — сказал он. — Медальон изумителен, совершенно изумителен! Мать говорит, что он очень старинный.
Господин ван Хорн, сухой, строгий, угловатый мужчина, обернулся и объявил, что цепь к медальону сделана португальским мастером пятнадцатого века и тоже куплена на пристани. И тут, как это иногда бывает в минуты радости, гостя словно озарило: он понял, что если мать и сын неразрывно связаны между собой и каждый из них всей кожей чувствует подавленность или радость другого, то отец равно чужд им обоим.