В доме царила гнетущая тишина. По коридорам и лестницам люди скользили, как тени. Корнелия не решалась входить в спальню; ей было невыносимо видеть, как убывают силы Титуса. Рембрандт, точно слепец, метался по мастерской и вдруг, испуганно остановившись, прислушивался к кашлю Титуса, разрывавшему глубокую тишину зимнего послеобеденного часа. По-видимому, до его сознания все-таки доходило, что это его сын там, в нижнем этаже, борется со смертью…
В одну из искрящихся морозных ночей Титуса не стало…
Он лежал один. Магдалена, вконец измученная, задремала подле его постели. Титус не сводил с нее глаз. Над кроватью висел ее последний портрет: с веером, прикрывавшим ее зачавшее чрево. Он отвернулся. Мысль работала ясно, без страха. Он знал, что теперь уже не долго ждать. Всю свою жизнь он прожил под страхом смерти. Но в эту ночь все словно переменилось, как будто то, что было связано с жизнью, потеряло свое значение: жена, отец, ребенок… Что же такое смерть — счастье или мука?.. Неведомо. Он понимал только, что смерть — неотъемлемая часть жизни; что в какой-то момент дорога жизни внезапно сворачивает в сторону, в неведомый край — и здесь предел, за который человеческому глазу не дано проникнуть. Жизнь круто вознесла его вверх, а теперь передает его грядущему. И так должно быть…
Он лежал без сна, с широко открытыми глазами. Подумал было: а не разбудить ли Магдалену, не поговорить ли с ней? Но тут же раздумал. Пусть спит, набирается сил; сил для младенца, которого он не увидит, — одна эта мысль четко и болезненно на какой-то краткий миг мелькнула в его сознании — и вот уже снова он все забыл и неподвижно глядит навстречу ночи.
Все предметы вырисовывались так ясно и четко и в то же время казались противоестественно синими и живыми. На небесном куполе мерцала светящаяся завеса — стремительный поток звездной пыли. Титус поднял глаза… Как странно, что конец приходит так… так тихо и непреодолимо…
Колющая боль пронзила его. Начался кашель. Он приоткрыл рот, чтобы поглубже вздохнуть. Вдруг что-то словно порвалось внутри. Кровь теплыми волнами хлынула из горла. Раскинув руки, он с улыбкой отдался вечности…
XIX
Магдалене казалось, будто она вдруг пробудилась от долгого и чудесного сна. И если бы не ребенок, движения которого она ощущала, она, пожалуй, поверила бы, что все было лишь сном, и с улыбкой грезила бы так до гробовой доски. В конце концов она убедила бы себя, что Титус никогда не принадлежал ей, что три месяца их интимной близости — только мираж, рожденный ее страстью. Страсть же ее, всегда целомудренная и всегда неудовлетворенная, заполнила бы пустоту всей ее жизни. Но живое существо, оставленное ей Титусом в наследство, напоминало ей каждый час и каждую минуту, что она действительно лежала в объятиях Титуса, что это короткое счастье исчезло из ее жизни и никогда уж не вернется, что она — одна!
Так окончилась любовь Магдалены ван Лоо.
Еще месяц прожила она в доме Рембрандта, а потом вернулась в родительский дом преисполненная глубоким отвращением к жизни, перешедшим вскоре в острую неприязнь к людям. Неделями она избегала решительно всех; потом вдруг опять появлялась, разговаривала, надоедала людям горестными, сбивчивыми речами; эту чрезмерную общительность снова сменяла тупая молчаливость, загонявшая Магдалену в ее комнату, и опять подолгу никто не слышал от нее ни слова. Горе пришибло ее. Мысли ее путались. С мелочной алчностью ростовщика дрожала она теперь над каждым грошом. Часами копалась в торговых книгах Титуса, экономила на каждом пустяке. Она перестала следить за собой. Всех, кто видел ее, в том числе и родителей, ужасали ее неряшливая внешность и безобразные платья. То и дело бегала она к нотариусу, неистово выколачивая деньги, откуда только можно было.
— Все — для ребенка! — часто говаривала она. — Я не хочу, чтобы он знал нужду. Я должна позаботиться об этом; ведь отца-то у него нет!
В последний раз придя на Розенграхт, Магдалена стремительно взбежала наверх и ворвалась в мастерскую.