Эти громко и самоуверенно сказанные слова заставляют Рембрандта насторожиться.
— Мавры… лучше рисовать…
Медленно воспринимает он смысл услышанного. «Мавр» — это слово будит в нем воспоминания о далеких шумных днях, о чем-то ярком, красочном… Морские порты, унизанные флагами… Чужестранцы, матросы… Кинжалы и тюрбаны…
Он взглядывает на Сейтхоффа, и губы его кривит презрительный смешок. Но Сейтхофф — хотя отлично знает, что у Рембрандта мавры получаются несравненно лучше, чем у него, умеющего писать только воду и корабли, — еще раз повторяет свой вызов.
Рембрандт, припадая на больные ноги, пересекает мастерскую. Он ищет мелки. Сейтхофф подсовывает ему бумагу. Втискивает в руку мелок. Рембрандт сдвигает широкополую шляпу на затылок, чтобы поля не бросали тень на бумагу.
Мавр… Дрожащая рука ищет, с чего начать, мелок, раскачиваясь, неуверенно двигается по бумаге. За работой Рембрандт забывает, что он собирался куда-то; забыл он, конечно, и про пари. Он все рисует и рисует. Прошлое, пройдя через смутный туман воспоминаний, складывается в образы, приобретая тем больший блеск и четкость форм, чем больше листов бумаги он заполняет ими. Как ублаженный тигр, старый Рембрандт тихо урчит. Вот уж листами усеяна вся мастерская. Он заполняет их один за другим, небрежно топча упавшие на пол. А когда уже совсем темно, Сейтхофф отваживается снова показаться в мастерской.
— Учитель, пора спать.
Кивнув, Рембрандт, послушный как ребенок, раздевается и ложится.
Бывает и так, что он не отказывается от своего намерения выйти из дому, пока Сейтхофф не спустится вниз и не принесет кувшин мозельского вина и бокалы. Тогда Рембрандт начинает смеяться, захлебываясь; словно ему на сей раз удалось провести своего стража. И у самого Корнелиса Сейтхоффа мелькает мысль: а уж не попался ли он в самом деле на удочку Рембрандта?
Приходит в мастерскую и Корнелия. Она рада, что страсть ее отца к алкоголю можно удовлетворить несколькими бокалами вина. В сумерках слышен звон чоканья. Рембрандт быстро становится шумлив и разговорчив. Он рассказывает какие-то бессвязные и мало понятные истории, от которых Корнелии делается жутко. Против нее на столе лежит широкая спокойная рука Корнелиса Сейтхоффа. Как страстно ей хочется, чтобы эта рука умиротворяюще коснулась ее руки! Ома так одинока, и ее так пугает поведение отца… Но она боится шевельнуться. Когда Рембрандта, наконец, смаривает сон, она встает из-за стола и уходит из мастерской. Сейтхофф же помогает старому художнику улечься. Рембрандт тихо лепечет что-то во сие.
Но Рембрандт становится все воинственнее. Однажды вечером он впал в сильное возбуждение и пригрозил Сейтхоффу кулаком за то, что тот помешал ему уйти. Когда Корнелис загородил ему дорогу на лестницу, Рембрандт попытался оттеснить его. Сейтхоффу пришлось применить силу… Втолкнув учителя назад в мастерскую, он захлопнул дверь и наложил снаружи засов. Рембрандт глухо забарабанил по деревянным створкам двери. Голос учителя звучал гневом, он что-то нечленораздельно выкрикивал. Сейтхофф был потрясен собственным поступком. Он сошел вниз, в комнату, которая раньше принадлежала Титусу и Магдалене и в которой теперь днем находилась Корнелия. Поздоровавшись с ней — вообще-то он никогда не входил сюда без приглашения, — он смущенно рассказал все Корнелии, уверяя ее, что другого выхода не было… Поднявшись, она уставилась на него широко открытыми глазами. Краска медленно прилила к ее щекам. А Сейтхофф думал: «Что скрывается за этим пристальным взглядом? Сердится она или прощает?» Так и стояли они друг против друга, не произнося ни слова. Часы тикают. Каждый слышит дыхание другого. Корнелис Сейтхофф еще никогда не оставался наедине с Корнелией, никогда не находился в такой непосредственной близости от нее и никогда еще не чувствовал себя в ее присутствии так смущенно и растерянно. В одном он не сомневается: он любит ее, любит до сумасшествия. И пока он думает: «нет, я никогда не осмелюсь заговорить с ней об этом», вожделение опережает его мысль, и хотя сквозь испуг и счастье он сознает, что это безумие, он все же бросается перед ней на колени и припадает головой к ее упругому и крепкому бедру.
— Корнелия!..
Удивительный вечер! Корнелис Сейтхофф потерял голову и не перестает смущаться. Бережно — в который раз!.. — он проводит рукой по роскошным волосам Корнелии! И он радостно улыбается, хотя девушка всхлипывает у него на груди. Над их головами не прекращается глухое метание из угла в угол, но они уже не слышат, как неистовствует запертый Рембрандт. Они смотрят друг на друга, не отрываясь, глубоко заглядывают в глаза. Сейтхофф смахивает слезы, и в озарении улыбки любимой мир начинает играть новыми красками. Над городом встает летняя ночь — вся в темной синеве и густых ароматах. Они прижались друг к другу. Уже поздно. Корнелис притянул девушку к себе на колени.