— Наша страна слишком мала, — говорит он, — здесь все наступают друг другу на ноги. Никто этого не чувствует так, как мы, люди искусства. Носа за дверь высунуть нельзя. Что бы ты ни задумал, чтобы ни делал — сотни глаз следят за тобой. Только захочешь расправить крылья — а уж добрые друзья тут как тут, готовы их подрезать. Нет у меня больше друзей среди художников, и я очень рад этому. Покой этой страны — мертвящий покой, он культивирует духовную ограниченность. Но и кое-где за границей дела тоже обстоят неважно. Война не за горами. Мореплаватели уже чуют порох в воздухе. Наш золотой век миновал. Вондель умирает. А кто придет ему на смену? Может быть, Асселейн или Антонидес? Вондель и твой отец, Корнелия, — последние великие люди нынешнего века. Вот еще, может быть, и нашего статс-секретаря можно отнести к их числу: он так печется о развитии нашего флота, как никто другой из государственных деятелей. И все-таки мы катимся под гору… Еще тридцать лет — и мы отметим в календаре «год 1700-й». В действительности же наш век миновал уже сегодня. Жизнь в на-, шей стране мельчает, становится эгоистичнее. А мне, Корнелия, нужна большая страна, где я чувствовал бы себя свободно и где люди, высоко держащие знамя отечественной славы, не доживали бы свой век в нужде, не предавались бы забвению, как в Голландии. Я мечтаю об Индии…
Сейтхофф заметил испуганное движение Корнелии. Поняв его значение, он говорит смягченным голосом:
— Пока жив Рембрандт, мы никуда не уедем. Мы его не оставим, пока он нуждается в нас. Но позже… позже… ради нашего сына, ради нашего счастья… во имя нашего будущего, которое здесь безнадежно!
Голос Корнелии звучит твердо и спокойно:
— В Индии ли, здесь ли — вместе с тобой жизнь всюду хороша!
XXIV
Рембрандт неподвижно лежал в кровати и что-то тихо напевал. Осеннее солнце мягко озаряло комнату, согревая ее благодатным теплом. Великий художник пел старинную песенку: он ее слышал не то от Титуса, не то от Корнелии. Рембрандт обвел глазами мастерскую. Отчего так долго не приходит сегодня Хендрикье? Мастерская залита ясным, желтоватым послеполуденным светом. Где же дети?
А где этот незнакомый живописец, никогда не величающий его иначе, как «учитель», по имя которого Рембрандт то и дело забывает? А Титус где? Как давно он не видел сына? Ах да, как же он забыл: ведь малыш-то женат! Но разве он живет не здесь?..
Думать так трудно. Рембрандт закрыл глаза. Больше он не будет думать…
Повернувшись лицом к стене, он впал в дремоту. Но скоро он вновь проснулся. Ощущение усталости в мозгу прошло. Он свободно вздохнул и потянулся. Что теперь, утро? Он немного приподнялся и оперся на локоть, но подагра пронзила его острой болью. Он тихо простонал и потер больные места.
Сняв ночной колпак, он обернул голову платком. Солнце, ласкаясь, скользнуло по его скрюченным пальцам. Он протянул руки навстречу солнцу, как к благодатному огню горящего камина.
Где же дети? Поздние мухи жужжали в полосе света, падавшей из окна. Рембрандт сполз с кровати и заковылял по комнате. Нашел халат. Потом начал еще что-то искать. Холст. И краски. Вскоре он обнаружил и то и другое. Он принялся натягивать холст на подрамник. Это удалось ему не сразу. Краски на палитре засохли. Он тщательно очистил дощечку и намешал новые краски.
Сейчас придет Титус. Со своей женой. С Магдаленой ван Лоо. О, он хорошо помнит ее. Он много раз писал с нее портреты. Надо достойно встретить ее. А сыну он подарит новый портрет — просто небольшой знак внимания. Он очень горд Титусом. Так и хочется писать его, его жену, девочку. Он хорошо знает, как ее зовут: ей дали имя Тиция! Она ведь приходила каждый день, приносила ему яблоки или вишни, показывала своих нарядных кукол и махала крошечной ручкой: «До свидания, дедушка!» А когда она бывала здесь, наверху, приходил и Титус, такой представительный, совсем как знатные господа на картинах Моро; он бывало разговаривает с отцом, рассказывает ему о своих замечательных делах и поездках или показывает вновь приобретенные картины, а потом вываливает на стол деньги, и они падают с чистым и радостным звоном добротных монет, деньги — на вино и водку…
Рембрандт засмеялся от удовольствия и щелкнул языком.
Ему хочется нарисовать сына, отметить его приход новым портретом. Быстро, быстро надо все сделать. Они могут прийти с минуты на минуту…
Рука мастера с лихорадочной поспешностью набросала несколько штрихов. Титус и рядом с ним Магдалена; а перед ними — пустое место для ребенка.