Мастер работает.
IX
Осенью Хендрикье отвела маленького Титуса в школу, так пугавшую его.
Он уже почти перестал вспоминать о темно-красных стенах школы и узеньких окнах, в которых вывешены красивые плакаты, написанные красными и черными буквами. Если не было дождя, Титус целыми днями играл на улице, вымощенной серыми каменными плитами. Однако когда он теперь, держась за руку Хендрикье, подходил к зданию, один вид которого всегда заставлял его детское сердечко сильнее биться; когда он уже издали увидел целую ватагу мальчишек, с криками носившихся по острым камням булыжной мостовой в ожидании боя башенных часов, по которому начинались занятия в школе, — мальчика сильнее, чем когда-либо раньше, охватил неясный, щемящий душу страх.
Он замедлил шаг и на веселые расспросы матери отвечал лишь шепотом. Неужели его оставят здесь совсем одного с этими взрослыми озорниками? Буйные проказы старших мальчишек его пугали. Мальчишки словно с цепи сорвались. Они топали ногами, кричали, дрались, затеяли дикую и шумную возню; бессердечную жестокость их игр Титус сразу же уловил. Он понял, что здесь хорошо только сильным и жестоким, а когда увидел, как маленький мальчик чуть постарше его самого в разгар игры упал под ноги большим мальчишкам, ему стало так страшно, словно это случилось с ним самим. Лежа на земле, мальчуган беспомощно озирался по сторонам большими испуганными глазами, пока к нему не подбежала девочка, конечно, его сестра. Она подняла его, уговаривая и утешая. Разве мама не видит, как обижают здесь маленьких мальчиков?
Тревога ребенка все росла, огромная, страшная тревога, она рождала картины одну ужаснее другой. Сердце у него сжималось, губы дрожали.
Хендрикье наклонилась к нему:
— Что же ты остановился?
— А вдруг они обидят меня? — проговорил он тихим, жалобным голосом.
Мать рассмеялась.
— Ты боишься? — спросила она. Нет, ей ничуть его не жалко.
Он промолчал. Да, он боится. Но как сказать маме, что он удручен и расстроен, если она смеется над ним? Он подавил слезы и постарался думать о далеких, посторонних вещах. Но страх подстерегал его повсюду. Титус не мог даже объяснить этого. Ведь другие дети шалили и смеялись, они вели себя точно так же, как и сам он только вчера. Почему же мир вдруг оказался полным опасностей и скрытых угроз? И почему он, Титус, боится, что его будут унижать и мучить, когда кругом такое шумное веселье?
Но вот мать уже ведет его через маленький школьный двор. Они проходят вдоль глухой стены, за которой таится еще больше пугающих вещей. Толстый неповоротливый учитель, облокотись на нижнюю створку двери, глядел на них с матерью точно из окна. Почтение к старшим и любопытство на мгновение прогнали страх Титуса, и он с интересом стал разглядывать этого важного человека. Острые, колючие глазки толстяка заплыли жиром; голова без шеи, в черной матовой шапочке, сидела как будто прямо на туловище, закутанном в длинную мантию. Пухлыми короткопалыми кулачками учитель упирался в дверные створки. Толстяк почему-то пристально разглядывал Хендрикье, и Титус заметил при этом едва уловимое движение его широкого рта. Что выражало это лицо? Презрение? Насмешку? Что странного нашел учитель в его маме? Мальчик вопросительно посмотрел на Хендрикье; она, конечно, тоже заметила взгляд учителя, потому что смутилась и вся залилась краской.
— Вот я привела к вам Титуса, — сказала она, но таким тихим и покорным голосом, который показался мальчику совсем незнакомым. Только что она смеялась над ним, Титусом, ничуть не жалея его, а ему вдруг стало ее очень жалко, и он мгновенно возненавидел учителя и его тупую, надутую физиономию.
Молча вручила Хендрикье учителю деньги за учение; молча, не очень уверенно пошла назад. Но неожиданно она вернулась, опустилась на колени возле Титуса и долго целовала его. Мальчик покровительственно обвил ее шею руками. Впервые он ощутил себя мужчиной, утешителем. Казалось, будто мать глубоко почувствовала его мужественное желание приободрить ее; она улыбнулась и бросила на учителя гордый и растроганный взгляд. Но тот, пожав плечами, отвернулся.