Выбрать главу

Хейман слушает его, затаив дыхание. Так вот каков этот языческий юг!.. Филипс замечает вдруг, что его рассказы встревожили юношу, что он воспылал сладкой и ненасытной жаждой познать открывшийся перед ним мир во всей его цветущей красе, мир, о котором он никогда и мечтать не смел. В этих рассказах оживает совсем иная жизнь, чары ее опасны и пагубны, но Дюлларт уже не в силах не думать о ней. Филипс де Конинк замечает это и уже раскаивается, что так беспечно изливал свою душу. Ему следовало помнить, что Хейман чрезвычайно восприимчив. Хотя юноша никогда открыто в своих переживаниях не признавался, но он, старший, должен был сам догадаться о них по лихорадочным вопросам Дюлларта, по его вздохам и восклицаниям. Юный ученик был в смятении. А Филипса мучило раскаяние, он упрекал себя в поспешности и неосторожности. Соблазны языческой жизни опаснее, чем любовь чувственной, ненасытной женщины. И Филипс де Конинк постепенно и очень осторожно умеряет пыл своих воспоминаний, смягчает красочное великолепие, заманчиво встающее за его словами; он описывает теневые стороны жизни на солнечном юге, высказывает резкие и пренебрежительные суждения о тамошних живописцах и о многом другом. Его слова как лекарство — исцеляют и очищают.

Филипс, внимательно следя за Дюллартом, убеждается, что легко мог искалечить ему жизнь. Место этого юноши — в мире прирожденной серьезности и скромного благочестия, в мире серого однообразия и скупой бесцветности голландского неба. Нельзя учинять насилия над этой душой, которая полностью еще не раскрылась; в ней нельзя пробуждать преждевременную внутреннюю борьбу. И вот, наконец, Филипсу удается, тонко лавируя, целиком перейти на разговоры о жизни на севере, о событиях в городе, об окружающих их людях. С тайным удовлетворением он видит, как к Хейману возвращаются спокойствие и уравновешенность; на его щеках не горит более лихорадочный румянец, и в вопросах его уже не чувствуется жажды изведать иную жизнь.

Юноша знает теперь, что такое юг: это страна солнца и теней, утратившая для него очарование неземного мира и соблазны языческого рая.

XV

Лишь изредка бывал теперь Рембрандт в центре Амстердама; чаще всего в дни, когда происходили большие аукционы. Он посещал всех торговцев картинами, хотя давно испытывал смертельное отвращение к торгашам и к их занятию; не появлялся он только у Данкертсов, затаивших против него мстительную злобу.

Иногда Рембрандт показывался и на Хееренграхте у коллекционера Хармена Беккера, большого любителя живописи, торговавшего с прибалтийскими портовыми городами. Рембрандт приходил к нему, чтобы погасить часть взятой у него когда-то ссуды. По уговору, он в уплату долга приносил новые полотна и оттиски, которые коллекционер обычно продавал потом с огромной выгодой для себя.

Но все реже и реже предпринимал Рембрандт эти выходы в город; еще реже отправлялся он за город поглядеть на облака и деревья, на ветхие домишки, прячущиеся среди зарослей кустарника, на заросшие темным камышом и тростником канавы с неподвижной водой, в которой отражается свинцовое небо. В душе художника начался огромный и плодотворный перелом.

Было время, когда он совсем не покидал своего жилища: чувствуя упадок творческих сил, он стыдился встреч с людьми при свете дня. А ныне он не выходит из своей мастерской, охваченный огромным творческим подъемом. Только когда сгустившиеся вечерние сумерки или усталость вынуждают его прервать работу, он вновь соприкасается с жизнью, ключом бьющей рядом; эта жизнь — Хендрикье, Титус, ученики, горсточка друзей.

Сегерс умер, Коппеноль, скрюченный подагрой, прикован к постели, а Сикс, начиненный предрассудками, в силу светских предубеждений избегает бывать в доме художника, — говорили, что он домогается руки Маргареты Тульп, дочери бургомистра. Так пришло одиночество. Сам Рембрандт почти не замечал этого, до самозабвения увлеченный новой могучей творческой силой, которую в себе чувствовал. И не только чувствовал, но и давал ей простор. Ему чуждо зазнайство, чужда гордость созданиями своего гения. Завершенные картины его уже не интересовали. Только то, что существовало в его мечтах, над чем работали его руки и чем были заняты его мысли, представляло для него ценность. Он не знал благодатных перерывов в работе, как Леонардо да Винчи, с восторженным удивлением отдававшийся созерцанию чуда собственного бытия и совершенной гармонии сил, возможной в жизни одного человека.

Рембрандт работает без оглядки, он не испытывает ненасытного желания постичь тайны природы. Никогда не спрашивает он себя о более глубоких причинах явлений, о таинственном рождении поступков и мыслей. Он берет природу такой, как она есть, со всеми ее загадками и откровениями; и природа тоже не спрашивает о целях и причинах, но неустанно стремится к совершенствованию; и Рембрандт воссоздает природу.