— Но и никаких подражаний, — коротко и сухо бросает Филипс. — Ни древним, ни новым мастерам!
Маас оторопело глядит на него.
— Почти Рембрандт, — говорит де Конинк, указывая на полотно Николаса, — не хватает только одной вещи…
— Разве? Чего же именно, по-твоему? — спрашивает Маас, раздраженный высокомерным тоном Филипса.
— Того, что делает Рембрандта Рембрандтом, — с холодной насмешкой отвечает Филипс.
Маас ничего не понимает. Он говорит:
— Я буду еще упорнее работать.
— Бесполезно. У тебя достаточно опыта. Тебе надо найти то, что сделает из тебя Николаса Мааса.
Поднимаясь по лестнице, де Конинк, провожаемый беспомощным взглядом широко раскрытых глаз Мааса, думает: «Глупец! Ты не понимаешь, что ты ровно ничему не научился!»
XVI
Весенний вечер. Окна в доме Рембрандта распахнуты настежь. Прохладный воздух неподвижен. В небе стоят легкие облака, окаймленные оранжевой полосой. Тонкий серп луны четко вырисовывается над ближайшим островком зданий. По улице в сборчатых кафтанах, негромко разговаривая, проходят евреи из соседнего квартала, направляясь в синагогу Бет Якоб. Сегодня пятница. Вокруг все словно замерло. Лишь из широких водостоков подымаются резкие вечерние запахи дегтя, канатов и рыбы. Изредка повеет вдруг откуда-то сладким ароматом цветущих лип. Вдали покачивается целый лес корабельных мачт. Мягко поскрипывают на петлях ворота шлюзов. Сумерки словно медлят спуститься на землю.
Филипс де Конинк входит в комнату Дюлларта. Друг его сидит за столом среди вороха исписанной бумаги. Перед ним небольшой томик в красном кожаном переплете, который он при появлении Конинка захлопывает. Филипс де Конинк читает на тисненом переплете: «Иоахим дю Белле», и улыбается. Ведь он сам подарил Хейману эту книгу французского поэта прошлого столетия. Он как-то купил ее в Париже, главным образом из-за красивого переплета; она долго лежала у него забытая в сундуке среди платьев. Он знает, что любовь Хеймана к литературе так же велика, как его пристрастие к богословским диспутам. Давно просил Хейман повести его к Вонделю. Филипс де Конинк с малых лет знаком со старым поэтом, но редко бывает у него. Говерт Флинк, бывший ученик Рембрандта, обивает пороги у Вонделя; а поскольку Филипс отнюдь не в восторге от Говерта Флинка, то он избегает встреч с ним. Все же де Конинк обещал Хейману рано или поздно представить его поэту, живущему на Вармусстраате. И Хейман с нетерпением ждет этого часа. Он безгранично восхищается Вонделем и пишет в его манере стихотворение за стихотворением, заставляя Филипса слушать их. Тот лишь посмеивается над ним…
Хейман собирает разбросанные листы, а де Конинк стоит у окна и смотрит на город, окутанный фиолетовой дымкой. Свежеет. Почти неподвижны корабельные мачты над дальними домами. Слышно, как в соседней комнате вполголоса напевает Ульрих; иногда Маас, прерывая его, произносит несколько слов. И снова тишина. Евреи уже празднуют субботу.
Филипс де Конинк, обернувшись к Хейману, долго в него всматривается. В мягком, задумчивом вечернем освещении ему точно впервые бросается в глаза красота бледного лица в рамке темных волос. Хейман сидит, склонившись над столом, и крупные локоны падают ему на лоб и виски. У него красивые руки с длинными пальцами. На округлых щеках удлиненного лица играет нежный румянец; пухлый маленький рот улыбается.
«Совсем как девушка!» — мелькнуло у де Конника. Мысль эта, вдруг пришедшая ему в голову, пробуждает в нем тайную радость; он смотрит в блестящие глаза Хеймана, над которыми трепещут длинные девичьи ресницы.
Но вот взгляд его падает на бумаги.
— Что это? — спрашивает он, показывая на листок, лежащий перед Хейманом.
Хейман смеется, и его звонкий смех разносится по комнате.
— Я тут перевел стихи… С французского, из книги дю Белле.
Он берет исписанный листок, разглаживает его и отставляет в сторону чернильницу. Филипс де Конинк, глядя на Хеймана, с трудом удерживается, чтобы не схватить эти узкие девичьи руки и не прижать их к своей груди.
Странно… Филипс де Конинк никогда не любил женщин. Ни в Италии, ни во Франции. И здесь, в Голландии, он брезгливо отворачивается от созданий с красными тугими щеками, широкими бедрами и слишком пышной грудью. Ему претит все, что имеет какое-либо отношение к женщинам: мужские разговоры о них, скабрезные остроты, шуточные песни и проказы. Дело даже не в них, пожалуй, Филипс де Конинк не лучше любого другого мужчины. Но, слыша подобные разговоры, он всегда содрогается от одного и того же воспоминания: однажды, когда он был еще подростком, на грязной, горбатой уличке его остановила туго затянутая в корсет, вызывающе одетая, пропахшая потом женщина и, что-то томно шепча, бесстыдно прижала к стене… Позднее он узнал, какой дурной славой пользуется квартал, в который он случайно забрел в тот вечер. Его уверили также, что лишь немногие женщины позволяют себе столь предосудительное поведение. Но он узнал это слишком поздно. Отныне пятнадцатилетнему мальчику все женщины представлялись похотливыми, дурно пахнущими существами в чересчур узких платьях; они, эти бесстыжие, отвратительные существа, заслуживали только того, чтобы взять их да всех вместе, как зачумленных, загнать куда-нибудь в огороженное место, подальше от жилых кварталов. Филипс чуждался женщин отнюдь не из страха или робости и даже не из соображений нравственного порядка, а единственно из брезгливости: он считал их самыми низкими и отталкивающими созданиями.