В сумерки ребята отправлялись в походы. И где только они не бывали! Они обегали все места, привлекавшие их своей таинственностью, где можно было увидеть интересные вещи и удовлетворить свое любопытство. Сразу же за Бреестраат жили евреи; бедняки ютились в узких коридорах, на лестничных площадках или глубоко в подвалах. Титус знал несколько евреев, тех, которые бывали у отца. Они, конечно, жили в гораздо более просторных и красивых домах, чем многие другие. У отца бывал, например, раввин Манассия бен-Израэль и потом еще — Эфраим Бонус. Бонус совсем недавно заходил к отцу в мастерскую, где Титус как раз затеял игру.
— В чьей школе он учится? — спросил Эфраим Рембрандта, и тот назвал учителя. Эфраим покачал головой.
— Да разве это школа! Он там ничему не научится.
— Катехизис он будет знать, — насупив брови, ответил Рембрандт.
Эфраим Бонус сочувственно и одновременно с легкой насмешкой взглянул на Титуса и добродушно спросил:
— А ты знаешь катехизис?
Титус сложил за спиной руки и откинул назад голову, — совсем как его школьный учитель, когда класс приступал к пению; звонким мальчишеским голосом Титус так бойко отбарабанил тексты, что по щекам еврейского ученого покатились слезы от смеха. Даже Рембрандт, не терпевший каких-либо насмешек над религией, тоже рассмеялся.
— Вот видите, мастер, какой у вас ученый сын, — с трудом проговорил, наконец, Эфраим Бонус.
И, слегка шлепнув Титуса, он выпроводил его из мастерской.
О чем говорили потом отец и Эфраим Бонус? Может, о нем? Может, о том, чтоб ему больше не ходить в школу, которую он с первой минуты возненавидел? Мальчик терялся в догадках и предположениях. Но уже на следующий день он обо всем позабыл.
Дом Эфраима Бонуса выходил окнами на улицу. Иной раз вечером Титус и его товарищи видели в доме Бонуса семисвечник с зажженными свечами. Над входной дверью висела серебряная звезда. Ученый, накинув на плечи молитвенное одеяние в черную и белую полосы, сидел за столом и медленно, словно в раздумье, покачивал головой. В другой раз, на пасхальной неделе, весь дом Бонуса был украшен зелеными гирляндами, а из окон неслись какие-то вкусные и необычные запахи, слышалось тихое пение; слова песен были непонятны и мелодии незнакомы. Так представали перед детьми все новые тайны, и загадочность их окружала жизнь ребят, как обещание чего-то прекрасного.
Но вот словно где-то прорвалась замкнутая цепь загадок. Медленно рушилась стена, отгораживавшая от детей мир взрослых. Дети уже могли глубже заглянуть в ранее непонятную жизнь взрослых, о которой без зависти нельзя было думать. Мужчины и женщины. Отцы и матери. Тут крылась какая-то пугающая тайна. Прежде все люди были для Титуса одинаковы: он разделял их лишь на детей и взрослых. А сейчас ему известно другое: взрослые тянутся друг к другу. Титусу почему-то вспомнились батрак и служанка на бабушкином хуторе. Мужчины и женщины спали в одной постели.
— Раньше, чем тебе родиться, твой отец лежал вместе с матерью. Оттого ты и появился на свет.
Когда же это было? Стараясь вообразить себе прошлое, мальчик видел перед собой какую-то черную пропасть. Где и каким он был до того, как родился? У него закружилась голова — так ему стало страшно. Полгода назад в доме Рембрандта появился ребенок, но он был мертв. Почему же он умер? Разве родители хотели, чтобы у них родился мертвый ребенок?
Маленький Титус устал от дум. И не зная, как от них избавиться, он побежал к сверстникам и долго и шумно играл с ними; там он быстро позабыл о мучивших его неразрешенных вопросах. Однако ночью они сызнова дали знать о себе. Волей-неволей он стал над ними раздумывать, — все равно от них не отделаться. Непонятное носилось в воздухе, трепетало в ветерке темной ночи, врывалось в комнату, от него перехватывало дыхание, сжимало горло. В испуге вскочил он с постели. Ульрих, лежавший рядом с ним, спросонья сердито прикрикнул:
— Лежи спокойно!
Титус опять залез под одеяло и попытался заснуть. Обычно это легко ему удавалось. Его утомленное играми тело требовало покоя. Он ворочался на подушках, отыскивая прохладное местечко для головы. Простыни были горячие, как и молодое тело Ульриха, который громко храпел. Наконец усталость сморила Титуса, сон сжалился над ним и увел его в светлое царство грез.