Не раз испытывает Хендрикье тревогу и страх. Она воспитана в скромности, набожна. По воскресеньям три раза на день ходит в церковь и ужасно боится суровых, одетых в черное мужчин, сидящих на высоких скамьях старейшин. Пожалуй, больше, чем громовых слов, изрекаемых с амвона. Порой ее терзают сомнения: подобает ли ей находиться в таком доме, как у Рембрандта? Поведение хозяина часто кажется ей греховным, поступки — предосудительными, расточительность — легкомысленной, чуть не языческой; картины со странными полуобнаженными или фантастически разряженными фигурами, вольные разговоры учеников, роскошная мебель в прихожей и в гостиной — все это ошеломляет и отпугивает ее. Не в силах больше выносить такую жизнь, она, лежа в своей маленькой чердачной каморке, снова и снова принимает решение вернуться в родное село.
Но каждый раз что-то удерживает ее; вначале — любовь к Титусу, а теперь, этим летом, чувство, в котором она пока не может, не смеет себе признаться.
Она замечает, что хозяин становится все молчаливее, избегает людей, замыкается в себе. Его спальня расположена под ее каморкой. Странную ведет он жизнь! Что, в сущности, она о нем знает? Действительно ли он такой вольнодумец, как все твердят? Она видит его лишь мельком. О чем он думает, что делает весь день, остается для нее загадкой.
Но все же она внимательно присматривается к нему и втихомолку восхищается, несмотря на тайный страх, который он ей внушает. Она знает, что он знаменит; она видела огромные и удивительные картины, которые он написал; они висят повсюду, даже в прихожей. Это какие-то смущающие душу, загадочные изображения; далеко не все в них ей понятно, и часто они пугают ее; по вечерам, когда на картины падает сверху тусклый свет, она не решается взглянуть в их сторону — ведь огромные золотые фигуры шевелятся, как призраки, она это знает наверняка — и скорее пробегает мимо, к светлому огоньку своей кухни.
Странную и одинокую жизнь ведет ее хозяин.
Зато каким ласковым и простым бывает он за столом! Приглушенным голосом он читает молитву, и это в тысячу раз приятнее, чем визгливые выкрики сухопарого церковного причетника во время богослужения.
А теперь, вот уже сколько времени, этот низкий, приглушенный голос звучит устало; хозяин стал еще рассеяннее. Она видит, что он чем-то глубоко подавлен, как будто потерял бесценное сокровище. Что его мучает? Отчего он страдает?
Хендрикье с удивлением чувствует, как в душе у нее растет жалость и нежность к одинокому отцу Титуса. Она не раз ловит себя на том, что ей хочется по-матерински прижать к себе и погладить эту голову с широким низким лбом и беспорядочными прядями уже седеющих волос; ей приходится сдерживать желание приласкать его, когда она видит, как устало закрывает он библию в коричневом кожаном переплете и молча, молитвенно сложив ладони, наклоняется над столом. Нет, так кротко, так скромно вольнодумец не может себя вести, — в этом Хендрикье убеждена.
По утрам, сама того не замечая, она все дольше смотрится в зеркало. Роста она небольшого, но прекрасно сложена; у нее пышные, округлые формы; ее молодое лицо цветет живым румянцем; густые каштановые волосы отливают красивым блеском.
Она никого еще не любила. В ее родном селении ей никто не нравился.
А что же теперь?
Каждое утро, прежде чем одеться, она лежит обнаженная на прохладной простыне, сладко потягивается и предается мечтам.
Вместе с нежностью в ней просыпается желание.
III
Проходят месяцы, прежде чем они сближаются.
А тем временем на Амстердам совершается посягательство, которое приводит всех жителей в смятение: наместник Виллем Второй пытается внезапно овладеть Амстердамом, но терпит неудачу.
Город бурлит гневом и возмущением, на смену которым приходит необузданное веселье. В тавернах и на хлебной бирже, в крытых галереях вокруг Центральной площади и в стрелковых тирах только об этом и говорят. По набережным то и дело проходят отряды гражданской самообороны. Амстердам весь в блеске и великолепии оружия, умы возбуждены, слухи передаются из уст в уста.