XXIV
С тех пор как Филипс де Конинк так внезапно покинул Рембрандта, смех и веселье в доме умолкли. Какая-то тень легла на ранее кипевшую в нем беспечную радость, За общим столом без веселых рассказов Филипса царила удручающая тишина, никто не отваживался пошутить, как прежде, посмеяться. Реже раздавались пение и музыка, и совсем не слышно было песен, любимых Филипсом. Каждый был занят своими делами. Лишь после его ухода все поняли, как им было приятно его общество. Один только Николас Маас, не любивший его, испытывал тайное удовлетворение. В тишине и мрачности, которые объяли весь дом, Хейману Дюлларту чудилось невысказанное и заслуженное порицание, хотя открыто никто не говорил, и, пожалуй, ни один из обитателей дома и не предполагал, какого рода дружба существовала между самым старшим и самым младшим из учеников и чем эта дружба кончилась.
Сильнее всего, пожалуй, уход Филипса поразил Рембрандта. Этот случай заставил его, упоенного счастьем и творческими мечтами, окунуться в жестокую действительность. Он вдруг обнаружил, что как юноша поддался беспечности, забыв обо всем на свете. И только лишившись любимого ученика, он очнулся от заоблачных мечтаний. Но Рембрандта угнетало еще и другое. Поспешное бегство де Конинка породило в нем какое-то новое чувство, словно нашептывавшее ему: все может внезапно перемениться. Беспечность — это источник всех зол. Счастье никогда не бывает постоянным.
Рембрандт вдруг с ужасом осознал, с какой легкостью и опрометчивостью он ко всему относился! Ведь он всего-навсего живописец и должен один вместе с горсточкой учеников и семьей противостоять зависти и корысти своих современников. Грубая действительность пробудила его от грез. Он увидел, как шатко и непрочно его положение И схватился за голову: что если Сикс, Беккер или Кретцер вдруг изменят свое благосклонное отношение и предъявят ему претензии, а то и к принудительным мерам прибегнут? Что тогда? Ведь в конце концов он сам дал им козырь в руки.
Все чувства Рембрандта обострились, он пристально и настороженно присматривался ко всему. Ему казалось, что над ним нависла опасность. Он стал подозрителен, точно загнанный зверь, который мечется в страхе, ища спасения от неминуемой гибели.
Ночью, лежа без сна, Рембрандт боролся с гнетущей, давящей тяжестью этих навязчивых мыслей. Иногда ему удавалось на время преодолеть их, но они возвращались вновь, когда он меньше всего ожидал этого. Они стали неотъемлемой частью его бытия, пропитали все его существо, как соки пропитывают дерево. В глазах появился тусклый блеск, временами от страха у него внезапно начинали трястись руки. Тогда он выпивал глоток ледяной воды, ложился отдохнуть или отправлялся побродить и только после этого мог продолжать работу. Стоя перед холстом, он видел, что и на картины ложится отпечаток озлобленности, страха, предчувствия беды. Как человек, окруженный во тьме врагами, со всех сторон ожидает предательского удара, так и Рембрандт, затравленный и настороженный, был готов встретить неизбежное. Рано или поздно, а беды не миновать, он чувствовал это с уверенностью ясновидящего. Он молил судьбу, чтобы произошло, наконец, то, что сломит его страх и рассеет подавленность. Неизвестность мучительнее любого зла.
Однако было нечто, по-прежнему делавшее Рембрандта счастливым: гнетущие мысли не могли заглушить силы его таланта. Быть может, талант его раскрывался по-иному, он стал сдержаннее и мрачнее, но застоя в работе не случалось, как бывало прежде. Доставляли ему радость и вечера, когда он собирал у себя старых друзей — бедных, неизвестных живописцев, с юных лет боровшихся с судьбой и обиженных талантом. И сколько новых, животворных мыслей черпал он из славных задушевных бесед с ними! Он забывал о своих страхах и минутах отчаяния, забывал о Филипсе, о долгах, о невыплаченных взносах за дом, о собственных планах; он вновь чувствовал себя счастливым, разговаривал, пил, смеялся, придумывал всякие шутки и забавы, желая развеселить гостей.
Однажды в ноябре, проводив друзей после шумно проведенного вечера, Рембрандт заметил, что в прихожей кто-то остался. Это был низкорослый, коренастый художник, писавший только цветы; он никогда не знал успеха, хотя его небольшие картины были сделаны изящно и со вкусом. Рембрандт не раз помогал ему минувшей зимой, когда художник не мог достать цветов и был вынужден продавать копии с собственных картин или побираться.