Рембрандт понял, что и на этот раз художник задержался потому, что рассчитывал на помощь. Великого мастера всегда очень трогало, когда люди доверчиво обращались к нему за содействием; и хотя он на собственном опыте испытал, что благотворительность не приносит пользы, все же никому в ней не отказывал.
Рембрандт, улыбаясь, взял художника под руку и повел в мастерскую. Пододвинув стул к камину, он протянул к огню застывшие от ночного холода руки и, не глядя на гостя, ждал, когда тот сам заговорит.
Молчание затягивалось. Рембрандт повернулся к художнику и увидел, что тот сидит, положив локти на стол и печально опустив голову.
Неожиданно гость всхлипнул и разрыдался. Седая голова упала на руки; в этих слезах вылилось все отчаяние забитого человека.
Рембрандт был потрясен.
Но художник быстро овладел собой и поднялся с места. Лоб его прорезала глубокая вертикальная складка. Руки сжались в кулаки. Он смахнул слезу с нелепо торчавшей вверх бороды.
— Все кончено, — проговорил он, и в его дрожащем голосе больше слышался гнев, чем отчаяние.
Рембрандт вскочил:
— Выселяют?
Живописец кивнул.
— Завтра. Если не уплачу. И конфискуют весь мой скарб.
Он поднялся и горько, презрительно рассмеялся. Но за этим смехом Рембрандт слышал рыдания; гость нервно шагал из угла в угол.
В Рембрандте словно что-то надломилось. Куда девались его уверенность и спокойствие! Сострадание кричало в нем. И не только сострадание к другому человеку, к своему ближнему, к собрату по искусству, доведенному сильными мира сего до сумы. Нет, Рембрандт готов был кричать, жалуясь на собственную судьбу. В этот момент чувство сострадания к себе взяло верх над всем остальным. Ему представилось, будто сам он, нищий и униженный, сидит в такой же позе, как этот художник… Как молния пронизала его мысль: вот то, чего я страшился…
И ему привиделось: зимняя ночь, снег, ледяной ветер, дующий в лицо; Хендрикье прижимает к груди ребенка, а Титус цепляется за руку отца… Рембрандт вспомнил о Беккере и Сиксе. Подумал о тех, чья ненависть и зависть преследуют его, о своре неизвестных врагов, ожидающих его падения, и тоже забегал по комнате. Кровь бросилась ему в голову, в припадке ярости он стукнул кулаком по столу. Потом оглянулся на художника, в отчаянии носившегося по мастерской, схватил его за руки и пронзительно крикнул:
— Кровопийцы!
Живописец в страхе уставился на мастера. Ноздри Рембрандта гневно трепетали, на шее вздулись жилы, белки широко открытых глаз сверкали. Он дрожал мелкой дрожью. Глядя куда-то поверх головы живописца, он словно видел перед собой сомкнувшийся строй врагов.
— Мы еще постоим за себя!
Выпустив руки гостя, он огляделся по сторонам. Бедняга вновь покорно сел на стул и испуганными глазами следил за Рембрандтом. Мастер переводил взор с одного ценного предмета на другой, останавливался перед канделябрами, вазами, тканями, расшитыми шелком.
Вдруг он сорвал со стены небольшой персидский ковер, расстелил его на полу и начал бросать в него все, что попадалось под руку и представляло собой какую-нибудь ценность. Открыв шкаф, он достал оттуда кувшины для вина, кубки тончайшей чеканки, за которые можно было бы выручить несколько сотен, и бросил их к ногам перепуганного художника. Затем побежал в соседнюю комнату, вспомнив вдруг, что там у него спрятана еще целая тысяча дукатов наличными. Надо отомстить, отомстить во имя чести затравленного собрата, во имя всех преследуемых и гонимых… И он швырял и швырял цепные вещи на ковер. Тяжело дыша, он приговаривал:
— Бери! Забери все! И все обрати в деньги. Купи себе дом. Но никому не говори, что получил деньги от меня. Потом как-нибудь разочтемся с тобой. Купи дом в городе, только получше. И берись за работу как ни в чем не бывало. Только не сдавайся!..
Последнюю фразу Рембрандт почти выкрикнул:
— Мы еще дадим им отпор!
Живописец невнятно пробормотал что-то, как зачарованный глядя на ковер, на драгоценности, на деньги.
Вертя в руке шляпу, он не двигался с места. Рембрандт поднял ковер с пола, свернул его и, властным жестом сунув узел старику в руки, выпроводил его из мастерской. Затем он пересек прихожую, открыл наружную дверь и вытолкнул гостя на улицу. Зимняя ночь опалила холодом их разгоряченные лица. Живописец словно лишился дара речи. Прижав к груди драгоценную ношу, он двинулся осторожным, крадущимся шагом и вскоре исчез за белой пеленой снега…