Однажды вечером, когда шел легкий снежок и сумрачно-белая пелена постепенно оседала над домами, деревьями и водой, кто-то остановил Рембрандта, дернув за плащ. По голосу он узнал ван Людига, мелкого ходатая, отбившего у амстердамских нотариусов немало клиентов. Ван Людиг приходился Рембрандту родственником. Он разбогател за последние годы, и, как говорили, не совсем честным путем. Рембрандт его недолюбливал. Впрочем, он мало что знал о нем; с ван Людигом, мужем одной из кузин, он попросту не общался. Встретившись, они заговорили исключительно о семейных новостях.
В неожиданной встрече с ван Людигом, который как будто нарочно подкараулил художника, Рембрандт усмотрел дурное предзнаменование. Ван Людиг сделал вид, что приятно поражен встречей с родственником. Они поздоровались за руку: Рембрандт вяло и сдержанно, ван Людиг приветствовал кузена шумно и многословно. Он расспрашивал о Хендрикье, Титусе и обо всяких делах, о которых Рембрандт совершенно не расположен был с ним разговаривать. Ван Людиг должен ведь понять, что их жизненные пути слишком далеко разошлись, чтобы они могли вести непринужденные разговоры.
Рембрандт отвечал скупо, желая поскорее отделаться от непрошенного собеседника, и уже собирался попрощаться, как вдруг среди сплошного потока слов проскользнуло имя Сикса. У Рембрандта мелькнуло неприятное подозрение, он поднял голову и стал слушать внимательнее. Ван Людиг, видимо, заметил внезапную перемену в лице кузена. Раньше они разговаривали, стоя на одном месте, а теперь медленным шагом двинулись вперед, машинально направившись в сторону Бреестраат. Только теперь у них начался настоящий разговор.
Ван Людиг тяжело вздыхал, увязая в тихо поскрипывавшем снегу, который все сыпал и сыпал. Было не очень холодно, — так бывает в ночи поздней зимы, когда уже чувствуются первые робкие признаки приближающейся весны. Кузены запахнули плащи. От их дыхания шел пар.
Ван Людиг что-то бубнил себе под нос; Рембрандт не разбирал отдельных слов, но был уверен, что ван Людиг вновь упомянул имя Сикса. Ему стало не по себе. В этой сбивчивой многословности ван Людига было что-то угрожающее. Не в состоянии более сдержать смутного любопытства, он тронул ван Людига за плечо.
— Что такое с Сиксом, почему ты так часто повторяешь его имя?
Ван Людиг с видом безнадежности махнул полой своего плаща. Он был похож на странный черный призрак среди белой снежной ночи.
— Господа аристократы не хотят платить чистоганом. У них не получишь ни серебра, ни золотых гульденов… Они отделываются долговыми расписками…
Рембрандтом овладело зловещее предчувствие, и кровь прилила к голове.
— Что же, Сикс оплачивает… твои требования… долговыми расписками?
Ван Людиг вздохнул, но Рембрандту почудилось в этом сострадании дьявольское злорадство. И он схватил его за плечо:
— Уж не платит ли и он тебе моими долговыми расписками, ван Людиг?
Ван Людиг молчал. «Делает вид, будто щадит меня», — подумал Рембрандт, и в душе его ожили ненависть и презрение. Он поглядел на собеседника, и тот смиренно кивнул в ответ. Как он разыграл огорчение и озабоченность! Что твой талантливый актер! И Рембрандта вдруг осенило: деньги! Деньги всех делают одинаковыми: презренный металл всех заражает лицемерием, учит разыгрывать сострадание… Даже родственников разделяет эта стена, твердая, как алмаз.
Но он еще ничего не сказал. Ван Людиг мучительно медленно рылся в карманах своего плаща. Тем временем подошли к Бреестраат. Ван Людиг все еще с озабоченным видом что-то искал, часто и тихо вздыхая, как бы прося сочувствия. Перед дверью рембрандтовского дома он, наконец, нашел то, что ему было нужно. Это оказался пергамент, скрепленный печатями.
Рембрандт нетерпеливо несколько раз стукнул молотком в дверь. Ульрих Майр открыл им. Рембрандт чуть не втолкнул кузена в дом, ни слова не сказав ученику; тот пожал плечами, но не выразил удивления и запер дверь за учителем и его гостем.
Быстро шел Рембрандт впереди ван Людига, направляясь в комнату, где хранились его сокровища. Бесцеремонно взял он бумагу из рук кузена, разложил ее на столе при свете поспешно зажженных свечей. Он заглянул в пергамент и узнал его. Это было последнее долговое обязательство Сиксу, выданное меньше полугода назад. Рембрандт опустился в глубокое кресло, держа в руке документ и глядя на ван Людига.