А тот, уже много лет не бывавший в доме Рембрандта, разглядывал все с острым любопытством. Он увидел множество картин, — чьей кисти они принадлежали, он не знал; увидел китайские вазы и чашки; гипсовые слепки голов и рук; маленькие фарфоровые статуэтки, пожелтевшие от времени; шлемы, военные доспехи с серебряными нагрудниками; в стеклянных сосудах — целое собрание диковинок: морские звезды, раковины, медузы, раки, кораллы. Гость слегка наклонился вперед, будто пытаясь определить ценность этих вещей и выразить ее в цифрах. Помимо интереса, на лице его можно было прочитать изумление, подозрительность, зависть.
Рембрандт, усталый и подавленный, обратился к нему:
— Ну что же?
Ван Людиг посмотрел на своего кузена, точно не зная, как ему быть, и опять с притворным огорчением махнул рукой:
— Сам ведь видишь… Расписка твоя у меня… Год у нас нынче тяжелый…
Рембрандт досадливо поморщился, но ван Людиг продолжал ныть:
— А тут еще войны… Всеобщий упадок… Доходы все сокращаются.
Рембрандт поднялся с кресла. Но ван Людига это ничуть не смутило.
— У тебя великолепный дом… Повсюду топятся камины… Комнаты набиты редкостными вещами, видно, большой ценности… Ни в чем нет недостатка… Твое искусство неплохо тебя кормит… Не понимаю, Рембрандт, почему ты делаешь займы?
Кровь прилила к липу Рембрандта.
— Не понимаешь? А разве тебе не понятно, что, не имея денег, я не могу заниматься живописью? Что мне требуется не одна горсть золота и серебра, чтобы все это содержать как следует? Что я сам и мои домочадцы тоже должны жить?
Ван Людиг, покачивая головой, глядел на мастера.
— Если все эти коллекции поглощают столько денег, то почему тебе не устроить свою жизнь по-иному? Если ты не умеешь жить на свои средства, зачем же ты покупаешь все эти штуки, для чего тратить на них огромные суммы?..
Рембрандт язвительно рассмеялся:
— Ты хочешь сказать, что одни лишь богачи имеют право приобретать драгоценности и редкостные вещи, так, что ли? Хочешь сказать, что такой человек, как я, чьи дела плохи, чья слава закатилась…
Ван Людиг поторопился прервать Рембрандта:
— Ты ошибаешься. Во всем Амстердаме я не знаю никого, кто еще так умеет выискивать все самое прекрасное и кто более, чем ты, был бы достоин владеть им… Но, — и он чуть помедлил, — если человек нуждается и мне платят его долговыми расписками, то в простоте душевной я спрашиваю: имеет ли он право помогать другим людям деньгами, которые по праву принадлежат мне…
Рембрандт подошел и встал против него.
— Наконец-то ты проговорился. Что ж, все ясно! Вот для чего ты явился сюда! Вот для чего разыгрываешь нищего. Деньги, деньги!
В ответ ван Людиг состроил жалобную мину, подражая, по-видимому, какому-то торговцу еврею.
— Ведь и мне надо жить, мой дорогой Рембрандт… у меня тоже есть свои обязательства, и я намерен их выполнять…
Последние слова ом произнес чуть ли не надменно.
Глаза Рембрандта сузились и стали злыми:
— Сколько всего?
Он нагнулся к пергаменту, и руки его бессильно опустились.
— Нет. У меня нет денег. Столько не найдется…
Он опять поглядел на пергамент, поглядел на сумму, вспомнил день и час, когда он занимал ее у Сикса… И ему стало страшно: так велика была сумма долга. Пять тысяч гульденов — ведь это не пустяк. Пять тысяч! Вот она, эта цифра, крупно выписанная, а под ней еще раз прописью неумолимо и четко: пять тысяч гульденов.
Ван Людиг подошел к столу осторожно, но решительно. Протянул руку. Ухватился за край пергамента. Внезапно вырвал его из пальцев Рембрандта и, сложив втрое, спрятал в карман.
Рембрандт пришел в ярость от такого маневра, от этого недоверия, ограниченности и глупой хитрости. Он чуть было не ударил ван Людига, но сдержался. Он лишь подошел к двери, широко распахнул ее, так что в комнату ворвался холод из прихожей, где пол был выложен каменными плитками, — и молча отступил назад.
Когда же ван Людиг проходил мимо него, он почувствовал себя побежденным. Улыбка кузена была дерзкой, угрожающей, высокомерной: в ней сквозила такая яростная, беспощадная зависть бюргера к художнику, зависть ничтожества, на минуту получившего власть над гением. Долго еще после того, как за ван Людигом с шумом захлопнулась наружная дверь, Рембрандт не мог забыть этой улыбки, жажды мести, сквозившей в ней. Он понял, что еще далеко не разделался с ван Людигом, наоборот: война только начинается. Но что же все-таки было причиной глухого страха, который остался у него от посещения ван Людига?