И вот его отец — богатый, щедрый, благородный — познал горькую долю. Ему пришлось пережить унижение. Титус с горечью видел, как посрамленный, испуганный отец молча удалился, когда в доме описывали имущество, а весь город с затаенным злорадством и лицемерным сочувствием взирал на происходящее. Он помнит лицо отца в момент бегства: в глазах у него было выражение, какого Титус никогда прежде не видел, — затравленного, испытывающего смертельный страх человека. Сердце Титуса переполнилось в ту минуту безграничной любовью к отцу и ненавистью к тем, кто довел его до такого состояния.
Да, ненависть! Титус так ясно помнит, как их выселяли, точно это происходило вчера. Всем им запретили переступать порог дома, который отошел в собственность кредиторов. Потом явились судебные писцы, поставили печати на мебель и номера на картины, к которым раньше никому не разрешалось прикасаться, перенумеровали скульптуры, оружие, антикварные вещи, пометили какими-то знаками папки, печатные станки, ткани и в довершение всего нарисовали постыдный крест на роскошной кровати, где его мать — настоящая мать, Саския ван Эйленбюрх, произвела его на свет и на которой потом умерла. Титус помнит насмешливые взгляды подручных судебного исполнителя; кряхтя и сыпля грубыми шутками, они без всякого уважения хватали своими недостойными руками самые дорогие сердцу вещи и выносили их из дому; он видел, как писцы определяли стоимость вещей. Но какие бы высокие цены они ни называли, им было далеко до подлинной стоимости его любимых произведений искусства.
Титус вспоминает все это, и временами ему кажется, что это случилось только вчера, а временами, что это было ужасно давно, а может быть, и вовсе никогда не было, — так это тяжело. С острым чувством стыда он вспоминает слезы Рембрандта, когда со стен снимали итальянские и немецкие полотна, тащили их вниз по лестнице и отправляли на продажу в какой-нибудь аукционный зал. Отец, наверное, представлял себе, как люди, глядя на эти картины, будут смеяться, потому что они принадлежали ему, Рембрандту; а теперь кто-нибудь купит их, повесит у себя и станет бахвалиться.
Собранные Рембрандтом картины давно являлись неотъемлемой частью его дома; где-нибудь у чужих людей, среди домашней утвари, они будут казаться неуместными и ненужными и никому не доставят радости.
В дни банкротства Титус скитался повсюду, пока его не отправили к дяде с материнской стороны, Герардусу ван Лоо. Мальчик боялся холодного разоренного дома на Бреестраат, двери которого запер и опечатал судебный исполнитель. Хендрикье вместе с Корнелией уехала в Ватерланд, а Рембрандт поселился на постоялом дворе «Королевская корона» на Хееренграхт в ожидании исхода судебного процесса, затеянного опекунами Титуса против кредиторов.
Погруженный в себя Титус полдня проводит вне дома. Он питается и ночует у дяди, Герардуса ван Лоо, и тетки, Эммы ван Эйленбюрх. Но он ненавидит тетку, которая без конца твердит, как ей жаль бедного ребенка. При этом она не перестает клеймить Рембрандта. «Легкомыслие», «расточительность» и «безрукость» так и сыплются у нее с языка. Осуждение отца, обидное сочувствие к нему самому ожесточают мальчика, он терпеть не может тетку и дядю: правда, они ему помогают, но отца они и не подумали выручить из беды.
Отныне Титус знает, что любит отца беззаветной любовью. Его чувства стихийны, необузданны, он не умеет выразить всю силу этих чувств и употребить ее с пользой. Никто не имел права обижать и оскорблять отца, никто не смел разорять его, — он добрый, он всегда всем помогал и всем доверял!.. Титус клянется себе отомстить за отца! Он знает, где живет кое-кто из обидчиков Рембрандта; он запасается оружием — собирает камни, а однажды ему даже удалось стащить нож из вылизанной до блеска теткиной кухни. Он часами бродит возле домов ненавистных врагов отца, но стоит им показаться на улице, как Титус мгновенно убеждается в опрометчивости и невыполнимости своих планов и в отчаянии от собственного бессилия, плача, бредет домой. Но ненависть его все больше распаляется, лишает сна и забивает голову нелепыми мечтами о том, как он окончательно расправится с обидчиками, — не сейчас, а гораздо, гораздо позже…