За широким окном, что напротив Венькиного рабочего места, уже темно. На небе ни просвета, ни звездочки, да и какие там звезды — оконные стекла от дождя заплаканы. Времени около десяти, еще не меньше часа до конца смены. Кучка необработанных гаек в ящике потихоньку убывает. А в мастерской за верстаками все молчаливо и упорно пыхтят, на шутки и смех нет никаких сил. Венька покосился в сторону Алеши Карасева и радостно вздрогнул: вот случай так случай!
Алешу морил сон. Руки у него привычно работают, но голова клонится к верстаку: наклонится — и тут же Алеша почти испуганно вскидывает ее, потом опять. Клюет…
Венька заерзал, сполз с табуретки. Под верстаком лежит удлиненная чугунная болванка. «Поставить стойком, в самый раз», — прикинул Венька.
Когда голова у Алеши вздернулась, Венька услужливо подсунул болванку на верстак; проходит несколько секунд — и Алешка с размаху бухается лбом в металлическую штуковину.
Это просто удивительно, как на бескровном лбу быстро вырастает шишка. Она расползается, багровеет и становится шире пятикопеечной монеты. В глазах у Алеши слезы. Он еще ничего не понимает — как очутилась на верстаке болванка, кто ему «удружил», но слезы, крупные слезы текут по щекам. Кто-то, кто видел, заливается смехом.
Подошел мастер. Венька уже давно на своем табурете, работает.
— Ну, Петрович, вот это сверло! Неужели сам додумался? Ты у нас все умеешь. Тебе дай, так ты и машину любую сделаешь. Ловко! Но все дело в том, что уж больно тоненькие эти сверла.
— Голову тебе оторвать, бесененок, — сердито говорит мастер, он сразу догадался, кто проделал такую злую шутку с Алешей. Он вытаскивает из кармана медяк и накладывает на багровую шишку. От жалости к себе Алеша шумно всхлипывает.
Но вот и смене конец, дождались-таки. Сдают инструмент, протирают ветошью промасленные руки и все выстраиваются по двое, идут за Максимом Петровичем длинным коридором в столовую. Там у каждой группы свои столы, на каждый день назначаются свои дежурные. Сегодня дежурили долговязый Сеня Галкин и спокойный, медлительный Юра Сбитнев. Они и идут к раздатке.
Группа слесарей ужинала по соседству с фрезеровщицами. С запалившимися лицами, донельзя усталые, они с приходом соседей веселеют, начинают перешептываться и невесть над чем хихикать, бросать украдкой лукавые обжигающие взгляды. У «жертв», будь у них хоть самые черствые сердца, невольно появляются глупые ухмылки, суетливость, дурацкое подмигивание друг другу, толчки. «Глянь-ка, вона…» А что глянь-ка? Просто соседки с приходом ребят стали чувствовать себя девушками.
— Алешенька, как оно ничего-то? Ой, Алешенька, стукнулся обо что? Синяк-то какой! Наверно, больно?
Алеша Карасев стыдливо косится на бойкую Таньку Терешкину, не знает, как ответить. Ему еще и в голову не приходит, что он нравится девушкам, что его черные, затененные длинными ресницами глаза, таящие невысказанную грусть, привлекают, что, когда он улыбается, невозможно не ответить тем же.
— Алешенька, забыла тебе сказать, ты мне сегодня приснился.
Венька ехидно слушает, как Танька заливается соловьем: «Алешенька, Алешенька…»
— Лейтенантом он приснился тебе, да? — насмешливо спрашивает он; Венькино презрение неприкрыто — к лейтенанту, конечно. — С которым провожалась у училища? Ничего лейтенант, видный.
Венька смеется: лейтенант, который пришел с Танькой к училищу, был тощее тощего, тонкая шея жалко болталась в вороте гимнастерки, никак уж на командира не похож, наверно, по случаю войны прошел обучение ускоренным курсом.
— Нахал! — беззаботно откликнулась Танька. Ее нисколько не задели Венькины слова, скорее они доставили ей удовольствие: кому не хочется услышать, что у тебя есть ухажер.
В отличие от своих подруг, Танька казалась совсем взрослой. Крепкие красивые ноги, пышные светлые волосы сплошь в колечках — подвивает их нагретыми щипцами, даже подпалины заметны. Когда она вскидывает руки, чтобы поправить волосы, кофточка на груди туго натягивается. Веньку-то, как видно, этим не проймешь, а Алеша краснеет, глаза отводит, не может понять, что с ним делается, становится телок телком.