— Ага, — сразу догадался он, цепко глянув на Максима Петровича. — Вы что, лучшего времени не нашли для объяснения?
— Для таких дел годится любое время, — воинственно ответил ему Максим Петрович, расправил плечи, готовый броситься за своих «бесенят» в драку.
Дежурный, привыкший на этом посту к разного рода буянам, ничуть не удивился словам старика, наоборот, скучливо спросил:
— Вы получили наше предписание?
Бедный Максим Петрович, он растерянно воззрился на дежурного, поморгал глазами.
— Я что-то не понимаю, любезный…
— И я не понимаю, — строго отчеканил дежурный, и краска гнева легла на его лицо. — Мальчишки не успевают вовремя домой, вы пальцем не ударили, чтобы что-то сделать. Весь распорядок в городе менять ради них? — Дежурный устало махнул рукой. — Ковырнев, — сказал он Васе топ-топу, — разведи их по домам.
Все происходящее сейчас казалось Максиму Петровичу кошмарным сном. Куда же девать то воинственное настроение, которое он накапливал, направляясь сюда? Какое еще предписание, о котором говорит дежурный милиционер? Ни о каком предписании он не слышал. В конторе училища ничего об этом не знают, иначе предупредили бы. Максим Петрович решил отстаивать истину, не сдаваться.
— Но позвольте! — возвысил он голос, блеклые губы его плотно сжались, какое-то мгновенье он не мог продолжать, перехватило горло. — Позвольте! Все-таки не дело так обращаться с ребятами. Я не могу не говорить об этом. Моя вина — я и отвечу. И нечего ссылаться на военное время. А сейчас отправляйте нас в камеру, куда вы их запираете, сам хочу испытать. Утром будем разбираться.
Максим Петрович шел на самопожертвование.
Венька, который с живым интересом прислушивался к разговору, хлопнул ладошками по бокам, сказал с отчаянием:
— От Старая беда, и все-то он на рожон лезет! Чего споришь? Идем домой.
— Молчи! — одернул его Максим Петрович.
— Уводи их, Ковырнев, веди на улицу, — уныло сказал дежурный. — Старый человек, а… — Он не досказал, порылся у себя за барьером и подал большой драчовый напильник. — Вот возьмите собственность ваших воспитанников В печке нашли после их ночевки. Хороши гаврики. Не иначе как для холодного оружия заготовка.
Отданный напильник совсем доконал старого мастера, на него было жалко смотреть. Да что это такое, что они творят, бесенята? Он так в них верил, вот пришел защищать от несправедливостей — и на тебе! И напильник-то не так уж нов, засаленный, уж брать— так брали бы новый, не стершийся.
— Скажете уж вы — холодное оружие, — вяло возразил он дежурному. — Просто для домашнего обихода, учатся слесарному делу.
— Воруют, значит, берут, что плохо лежит. Ну и порядки у вас.
— Этого еще не хватало! — Максим Петрович старался не глядеть на собеседника. — Старье, негодный, иногда разрешаем домой взять, не на свалку выбрасывать.
— Гм, сомневаюсь. — Дежурный явно не верил старому мастеру.
«Грех-то какой на душу взял, — беззвучно бормотал Максим Петрович, когда шли по улице к Алешкиному дому — от проводника Васи топ-топа Ковырнева отказались, ушел к плотине. — Ввели старика в грех. Ах, беда какая!»
— Ты, Петрович, хуже малого ребенка, — выговаривал Венька; тому что, даже обрадовался такому забавному происшествию: «Опростоволосился Старая беда, с самого начала говорили: незачем знакомиться с милиционером Васей топ-топом». — На работе ты, Петрович, мастер — лучше не сыщешь, — с воодушевлением продолжал он, — а в жизни вон как Алеха. Из-за такого пустяка расстроился! И что мне с вами делать?
— А мне что с вами делать? — вспылил старик. — Подвели своего мастера, честь рабочую опозорили. Этому я вас учу? И как взяли этот напильник, я всегда проверяю, весь инструмент проверяю.
Очень уж он был расстроен их обманом, ребятам даже стало не по себе.
— Не сердись, Петрович, — виновато сказал Венька. — Это я взял напильник, и не у тебя.
Теперь уж не выдержал и Алеша:
— Почему ты? Зачем это? — срывающимся на крик голосом подступился он к Веньке. — Вовсе не ты, я взял. Понадобился для дела. Мы зашли в другую группу, а там все разбросано, — пояснил он мастеру. — Ну, и не утерпел. Очень нужен…
Венька все это выслушал и согласился.
— Ну ты так ты, — миролюбиво сказал он. — Я ведь почему признался: все равно Максим Петрович на меня подумает.
— Еще бы не на тебя! Ты — заводила, каких нет. Завтра же отнесете. Чужая группа у них… Нет чужих! Вы своих товарищей подвели. Объясните хоть, зачем в милиции оставили? Чтобы позору мастеру больше было?
— Видишь, Петрович, боялись, обыскивать будут. Объясняй потом… Сразу, как попали в камеру, в печку сунули, она у них почти никогда не топится. А утром нас разбудили, взять уже не пришлось. А напильник мы отнесем, ты не переживай, не завтра только, завтра воскресенье, в баню пойдем. Давай и ты с нами, белье я тебе соберу, отцовское. И вообще, Петрович, ты считай нас отъявленными озорниками: попадемся на чем — тебе же легче будет, потому что ты от нас ожидал чего-то такого. Верно, Лешка?
— Конечно! — горячо поддержал тот. — Будете думать о нас: плохие, плохие, а мы иногда чего-нибудь хорошее сделаем. Вот нам приятно и станет.
— Ты, Петрович, не смотри, что Лешка такой тихий, — продолжал развивать тему Венька. — Просто он еще не совсем освоился в городе, не осмелел, а внутри у него чертики так и прыгают. Он чуть фашистский самолет не сбил, из рогатки. Это штука! Жаль, не было рогатки. Правда, Лешка?
Алеша не понял, посмеялся над ним Венька или похвалил, но вынужден был подтвердить.
— Конечно!
— Я вот еще что думаю, — говорил Венька, — не тебе о нас — нам о тебе надо заботиться. Тебя, Петрович, каждый может обидеть. Верно, Лешка?
— Я вот вам! — незлобиво замахнулся на него Максим Петрович.
Увидев мать Алеши, Максим Петрович удивился: да она еще совсем молодая. Темные волосы, зачесанные назад и заколотые гребенкой, округлое миловидное лидо, хотя и с болезненной бледностью, взгляд чуть печальных внимательных глаз — все в ней располагало, вызывало доверие. Ему понравилось, что приняла его приход в такое неурочное время без замешательства, какое, к примеру, бывает у родителей с внезапным появлением школьного учителя — «Не иначе, натворил мой олух чего-нибудь». Комната в деревянном доме оказалась достаточно просторной, в два окна, прихожая от передней отделялась перегородкой из досок, оклеенной веселенькими обоями, с проемом вместо двери. Стоял старый диван с высокой резной спинкой, на нем сложенная постель, прикрытая байковым одеялом. Максим Петрович знал, что семья незадолго до этого приехала из деревни, диван, видимо, привезен оттуда. «Алешка, знать, тут спит. Не богато, совсем не богатое жилье», — отметил старый мастер. К дивану был придвинут непокрытый стол, потемневший от давности, на нем лоскутки материи и ручная швейная машинка, понятно было, что хозяйка только что шила. Кроме всего, стояли три железные простые кровати, застеленные лоскутными одеялами. Заметив его несколько растерянный, недоумевающий взгляд, Екатерина Васильевна с улыбкой пояснила:
— Да ведь у меня помимо его еще двое, правда, дочь редко появляется с завода, на казарменном положении она. Но бывает. А старший, Павлуша, как и многие, там… Грозился побывать, недалеко он, под Калинином, да, видно, дела у них плохи, не наступают, а отбиваются. Письмо вот прислал, жив, значит…
Максим Петрович сочувственно кивнул: общая беда всех нынче семей — разбросаны по сторонам. Поинтересовался, указав взглядом на швейную машинку:
— Заработок?
— Какой нынче заработок, — смутилась хозяйка. — У кого и было что перешить, все поменяли на продукты, не привыкли еще к карточкам. Так, чтобы не сидеть в безделье, пока его ждешь.
Она кивнула на Алешу, который в прихожей разжигал керосинку, чтобы согреть чаю: на керосинке готовили пищу, она же согревала комнату, дом был с печным отоплением.
Алеша прислушивался к голосу мастера с недовольством: «Дотошно расспрашивает о сестре, о брате, как будто что изменится, если он все будет знать, только мать расстраивает».