Железнодорожное полотно они пересекли на маленьком переезде. Тут тоже был лес, но уже смешанный, с березами, осинами, ольховником. Навстречу по дороге стали попадаться подводы, не одиночками — шли обозы: колхозники везли сдавать в город зерно, картофель. На нагруженных и обвязанных веревками санях сидели в полушубках, в тулупах, в мохнатых шапках возницы — старики, но больше подростки. Возчики без любопытства провожали взглядом отступивших в снег путников. Вид груженых возов радовал Алешу прежде всего тем, что в деревнях, видно, не совсем уж голодно и они идут не зря.
Проходили деревни, но мать не останавливалась, ей хотелось попасть в деревню, отстоящую от большой дороги, а здесь и без них побывали многие.
В пустынном белом поле их нагнала лошадь. На этот раз сани оказались без груза. Возница, он сидел спиной к лошади, и сначала Алеша принял его за подростка из-за малого роста и узкой спины, когда обогнал их, вдруг превратился в пожилого мужика с черным цыганским лицом. И борода его, и высокий воротник тулупа были в инее. Алеша надеялся, что мужик остановит лошадь и предложит подвезти, но тот только внимательно и колюче оглядел их.
— Вакуированные нешто?
Спросил без интереса, пожалуй, чтобы только что-то сказать.
— Нет. Из города, — коротко ответила мать.
— Я думал, вакуированные, — поскучнев, сказал возница. — У нас их много, шагу негде ступить. Но и то смотрю, те все в прошлом годе прибывали, с-под Смоленска особо. И сейчас еще приходят, конечно… Куда путь держите?
— Куда поглуше, — неохотно ответила мать. Она тоже надеялась, что мужик подсадит их, но тот и не думал делать этого.
— Поглуше! — передразнил он и хмыкнул. — Нет уж глуше. Ваши городские побирухи все деревни истоптали.
Вглядываясь в колючие, неприятные глаза мужика, Алеша поражался, до чего же он злющий, недобрый: «Находятся же такие ненавистники! Будто мы за его куском хлеба идем».
— Что на мену-то у вас? — спросил возница.
— Для вас не подойдет, — холодно ответила мать. — Езжайте своей дорогой.
— Почему это — не подойдет? Ежели хорошее полотно, мех какой или кружева на окна — в самый раз подойдет.
— Ладно тебе смеяться-то, — все еще сдерживаясь, сказала ему мать. — Езжай, говорю.
Но мужик не торопил лошадь. Когда же они хотели его обогнать, он тряхнул вожжи, и лошадь пошла быстрее. Мать остановилась, и он придержал лошадь. Мужик явно издевался. Алеша задохнулся от возмущения: «Вот подлец!»
— Ты… ты, кривоповязанный, гони давай! — выкрикнул он. — Не то смотри…
Что «смотри», он не договорил, но готов был броситься на обидчика. Он был так щупл, этот злодей, что Алеша мог бы легко намять ему бока.
— Ты кому! — истошно завопил возница. — Вон они как, городские-то! Небось живо приберем, найдем управу!
А Алеша уже сбрасывал мешок, он не на шутку разозлился. Держа мешок на вытянутой руке, он побежал к саням.
— Алексей, остановись! — предостерегающе крикнула мать.
Алеша опомнился, повернулся к ней, мешок с железками все еще раскачивался в его руке.
— Успокойся, сынок, не обращай внимания, — ласково сказала мать.
— А чего он? Что мы, хуже его? Издевается, скотина!
— Алексей, что я слышу? — Мать покачала головой: грубость сына поразила ее. — Нельзя так распускаться. А потом ты не дома, — мягко добавила она. — Сдерживайся.
Мужик, приготовившийся уже нахлестывать лошадь, сам испуганный, проговорил:
— Ишь, какой ершистый… Разобиделся… Не на городских улицах, нечего на людей бросаться…
— Уезжай, мил человек, — все так же сдержанно сказала мать. — Нашел себе забаву,
— Да я ведь что, — осклабился мужик. — Пошутить хотел, а он… Видишь деревню? — Он указал налево, где виднелись белые от инея березы и такие же белые крыши домов. — Скоро сверток будет, по нему и идите. Богато живут, справно. Спросишь Фаину Савельеву. Как войдете, второй ее дом будет. Дома у нее зажиточно, найдет и вам что-нито.
Мужик уехал, а они пошли дальше. И верно, вскоре увидели тропу, которая вела в деревню. Может, в деревню где-то в другом месте была пробита дорога, а тропка — чтобы сократить путь от большака, но все равно мать обрадовалась, повеселела: тропа вселяла надежду, что «городские побирухи», к каким была причислена мужиком и она сама, еще не добирались сюда, не надоели.
Вся деревня не больше десяти домов. Печной дым поднимался столбиками из труб, и эти столбики говорили о тепле, об уюте.
— Поди, этот, — в раздумье остановилась мать у дома недавней постройки. По лицу три окна в ледяных узорах, богатые резьбой наличники, сбоку тоже окно и высокое крыльцо. Зная, что крыльцом в зимнее время редко пользуются, мать уверенно прошла к двери рядом с двором.
Вошли без стука и в растерянности застыли у порога. В избе было тепло, даже парно. Посередине большая выбеленная печь, двустворчатая дверь вела в переднюю, а к боковой стене с окном и широкой лавкой был придвинут обеденный стол. Этот стол и обескуражил их. Трое детишек — девочка и два мальчика — сидели у окна на лавке, с другой стороны стола на скамейке еще двое мальчишек, старшему из всей команды было не больше десяти лет. На столе стояло большое блюдо, и ребята дружно черпали из него щи деревянными ложками, даже появление незнакомых людей не остановило их.
— Кого это бог принес?
Из кухни вышла крепкая, костистая женщина в засаленном фартуке поверх серого платья и валеных опорках на ногах, оглядела вошедших.
— Послали нас… — смущенно пояснила мать.
— Кто же это послал-то? — недоверчиво спросила женщина. — Кому я понадобилась?
— Да, конечно… Вижу, ошиблись. — Мать уже сообразила, что тот подлый мужик и тут посмеялся над ней: ну что можно выменять в доме, где куча ребятишек! — По дороге на лошади нагнал нас, чернявый такой, посоветовал… справный дом… — бормотала она, сгорая от стыда. — Вы ведь Савельева? Фаина?
— Ну, Савельева. — Хозяйка поджала губы, помедлила, что-то вспоминая. Затем требовательно и резко спросила: — Еще что говорил? Болтал-то что?
— Вы извините, — заторопилась мать. — Вижу, не к вам надо было.
— Постой, — грубовато остановила хозяйка. — Раздевайся, уж коль пришла. Чернявый, говоришь? Он, сморчок, он, страхолюд. Ну, дождется у меня… Проходи, грейся, печка теплая. Издалека ли?
— Из города мы.
— Твой? — Она только сейчас взглянула на застывшего у порога Алешу. — Да вижу, что твой. Далеко зашли — из города…
— Нынешняя нужда куда не загонит. — Мать все еще не могла побороть смущения, ребята за столом беспокоили ее. Если бы хозяйка прогнала ее, она бы, кажется, почувствовала облегчение.
— Да уж, нынче ты от горя, а оно за тобой, — согласно отозвалась хозяйка.
Ребята опорожнили блюдо, степенно положили ложки и теперь с откровенным любопытством смотрели на вошедших незнакомых людей, больше занимал их Алеша. Все они были белобрысые, круглолицые. Алеша даже подумал: в порядке ли у него одежка, быстренько оглядел себя. «Пялятся, как в зверинце». Старший, видимо, почувствовал его настроение, покраснел, а потом вышел из-за стола.
— Бабаня, я к Саньке схожу.
— Иди, иди, — откликнулась хозяйка. — А вы на печку, не крутитесь под ногами.
Младшие молчаливо полезли на печь, девочка лет семи осталась убирать со стола.
Хозяйка принесла из кухни чугунок и две тарелки, налила по края дымящихся щей, щедро нарезала хлеба.
«Как городским, тарелки», — подумал Алеша и украдкой взглянул на мать. А она, смешавшись, смотрела на хозяйку, но отказываться не стала — предложено было от сердца.
— Спасибо, Фаина… Отчество-то ваше как, скажите?
— Ешь, ешь. Вон как заморила парня. Васильевной меня величают. Отец Василий, и муж Василием был…
— И я Васильевна. Катерина. Муж-то не на фронте ли?.. — спросила мать, услышав «был».
— Нет, еще до войны похоронила. Дом-от поставил, а пожить в нем не пришлось. Жалела его, еще чего годков-то! Болел… Да что говорить, теперь вот сын воюет. А зять… Ой, молчи, молодка, осиротила ребят война. И что этого Гитлера никто не пристукнет? В гробу ему покоя не будет, что ведь наделал… Дочкины это все. — Она кивнула на печь, откуда из-за занавески выглядывали ребячьи лица. — Сама-то она на лесозаготовках. Бабье ли дело? Старший, Колька, в школу бегает, а Соня помощницей у меня. — Она погладила по волосам девочку, жавшуюся к ней.