Варвару он уже не застал, по-своему жизнь распорядилась и с братьями: Василий давно отошел от родственников, жил замкнуто, работал продавцом посудного магазина где-то на окраине города; по-дурному пропал Александр: крепкий парень, никогда ничем не болевший, разгоряченный работой в машинном отделении, выкупался в осенней реке и схватил воспаление легких; средний, Федор, пришел с гражданской покалеченный пулями, уехал в родную Глуховку с намерением создать там коммуну. Глуховские мужики встретили его усмешливо, намеренно поддакивали, когда он стал вводить в коммуне порядки, схожие с заводскими. Всегда-то деревенские в летнюю страду подымались до солнышка, работали до изнеможения. Федор организовал общественную кухню. В семь утра коммунары шли на завтрак, к восьми выходили в поле, в двенадцать они шли на обед, после обеда два часа давалось на отдых и на неотложные нужды хозяек: обрядить скотину, сделать самое необходимое по дому; в семь вечера, когда еще солнышко и не думало прятаться за лесом, они шабашили. Глубокой осенью сельские работы закончились, и бухгалтер подбил счета. У Федора глаза полезли на лоб: коммуна не получила ни граммочка прибыли, больше того, несмотря на государственные субсидии, в кассе не осталось ни копейки — коммуна съела себя. Федору много пришлось перетерпеть, но до суда дело не дошло; он уехал на север, в Мурман, и что с ним сталось — никто не знал.
Собираясь к дочери, Максим Петрович представлял, какая у него начнется счастливая и спокойная жизнь, для дочери и внучки все он будет делать легко и радостно. Муж Зинаиды казался уже не таким негодяем, как его описывала Варвара. Он поладит с ним, на это у него хватит терпения и такта.
Но его ждало глубокое разочарование. И от кого? От родной дочери. Повзрослев, она оказалась чужим человеком, что и неудивительно: росла на отшибе, ни капли своей души не сумел он передать ей. Его приезд вызвал у нее раздражение, как помеха в не очень устроенной ее семейной жизни.
Вся радость у Максима Петровича теперь была во внучке Татьянке, ласковой, умной девочке, да еще в сорванцах, учениках-ремесленниках, шалости которых он сносил безропотно.
Там, где нынче проходит объездная дорога на пригородный поселок Карачиху, а по обе стороны ее выросли строительные конторы, склады и мастерские, раньше было Вспольинское поле, названное по станции Всполье, которая была отсюда неподалеку. Название — поле — условное, потому что не поле это было, а болотистый пустырь, никогда не знавший плуга. Весной Вспольинское поле нередко покрывалось водой до самой железнодорожной линии. Река здесь от старой-престарой плотины при ткацкой фабрике до Зеленцовского моста была с низкими берегами, вся в стремнинах и водоворотах, с крутым изгибом, только после моста, успокоившись, она уже шла прямиком к Волге.
От фабричной слободки, как еще по-старому называли район вокруг фабрики, через плотину и дальше, рассекая Вспольинское поле, была пробита ухабистая, в ненастье почти непролазная дорога. Она ныряла под железнодорожный виадук и раздваивалась: одна отвертка тянулась к Сенному рынку, другая к Городскому валу, за которым на северной окраине города размещались круппые заводы. И хотя от слободки, от фабрики, к заводам и рынку была проложена трамвайная линия, но она делала такой большой крюк, так долго петляла по улицам — быстрее пешком дойти. Поэтому многие ходили напрямик через Вспольинское поле.
Вот по этой-то дороге в осенний зябкий день и шел ремесленник Алеша Карасев.
Алеше Карасеву было неполных четырнадцать лет, он окончил шесть классов школы, а сейчас в ремесленном училище осваивал сложную науку слесаря-лекальщика. Точнее сказать, еще не осваивал: едва научили его стучать молотком не по пальцам — по зубилу, шаркать напильником так, чтобы после оставалась не закатанная, а ровная поверхность, — их группе дали военный заказ. Обучение лекальному делу пока пришлось отложить.
Ремесленником Алеша и не думал быть, хотя ему нравилась форма, год назад в которой стали щеголять учащиеся школ трудовых резервов: черная шинель с ремешком, синяя фуражка — прелесть; когда проходил строй учащихся, люди останавливались поглядеть. Так вот, он и не предполагал бросать школу, пошел бы в седьмой класс, но все одноклассники решили поступать в ремесленное, не отставать же: началась война, рабочие руки стали очень нужны.
В их мастерской не хватало сверлильных станков, нужных приспособлений — они изготавливали детали для мин, и группу временно разделили на две смены. Сегодня Алеша шел во вторую смену. Он уже приближался к виадуку, когда справа, со стороны Московского вокзала, раздался глухой удар, вздрогнула земля, а потом в наступившей тишине стал слышен нарастающий гул самолета. Алеша посмотрел туда, откуда слышался гул, замер на месте: не в страшной сказке, не в кошмарном сне — над железнодорожной линией летел немецкий самолет, четко прорисовывался черный крест на его боку. Перед Зеленцовским мостом самолет резко взмыл над железными фермами и снова опустился до десяти метров. Колпак кабины был откинут, и летчик, в шлеме, в защитных очках, был хорошо виден — молодой, с бритым крупным подбородком. Алеша Карасев впервые видел и немецкий самолет, и самого немца, и это его сильно поразило. Он, конечно знал, что фашистские войска где-то уже близко к Москве, с фронта прибывали раненые и под госпитали заняты многие здания в городе. Но чтобы увидеть так близко живого немца?..
Самолет летел медленно. Заметив на грязной дороге малорослого мальчишку в картузе, сползшем на уши, в ватной фуфайке — новенькую шинель Алеша берег, надевал по праздничным дням, — в замызганных штанах, немецкий летчик склонил голову и насмешливо скривил губы. Остолбеневший от неожиданности Алеша мгновенно опомнился. «Ах, вот как! Погоди, ты у меня поковрятаешься! — зачастил он с угрозой. — Погоди!.. Сейчас!..»
Он судорожно охлопывал себя по карманам, искал. Какая досада! Надо же такому случиться: наколотые от старых ребристых батарей парового отопления «чугунки» были в кармане, а рогатки, с которой никогда не расставался, не оказалось. «Ты у меня сейчас… — не спуская взгляда с самолета и все еще ощупывая пустые карманы, растерянно и машинально повторял Алеша. — Сейчас…»
Хлопанье ладошек по одежке немец, видно, принял за крайнее изумление мальчишки; когда уже самолет был совсем напротив, он опять скривился в ухмылке и в довершение всего… показал язык.
Алеша Карасев взвыл от беспомощности, обильные слезы застлали глаза. Он плакал. Как же, фашист летит безнаказанно да еще издевается. Алеша уже догадался, что глухой удар, который он слышал в стороне Московского вокзала, — это взрыв бомбы, сброшенной с пролетавшего самолета. И как же было обидно, что не оказалось рогатки. А была бы, он бы попал. В ремесленном училище все эти месяцы увлекались рогатками: готовились воевать с фашистами и вырабатывали «точность глаза». Тренировались на пустыре, на свалке, позади училища, где почему-то много валялось асбестовых дисков, тонких, величиной с тарелку и с круглым отверстием в середине. Диск подбрасывали, и надо было попасть в него на лету. Алеша попадал.
Самолет между тем удалялся к станции Всполье, всегда людной, забитой вагонами. Алеша с тревогой следил за ним, ждал жутких взрывов, полыхания огня. Но, видимо, у фашиста уже не осталось бомб — взрывов на станции но было.
Алеша понемногу приходил в себя. Внезапно хлопнул ладошкой по лбу: только сейчас вспомнил, что его рогатка осталась у соседа по верстаку Сени Галкина. Вчера на пустыре Сеня отчаянно мазал из своей, не попадал в летящий диск, вот и пристал: дай да дай твою. Будто это что меняло — все равно мазал. И не вернул рогатку, дьявол нескладный. А какая возможность была нанести урон врагу, и вот из-за него, этого охламона, сорвалось. Конечно, Алеша так и простоял бы столбом, провожая самолет, не начни фашист строить рожи. Но уж тут… Алеша живо представил, как, приметившись хорошенько — самолет-то летел медленно и низко, — он стреляет. Дзинь — и очки вдребезги, глаз поврежден. Алеша не был обделен воображением, он уже видел, что последовало бы дальше. Какая это была ясная картина! Вот: