Директор предостерегающе поднял руку: мол, дойдет и до этого, а Максиму Петровичу лучше бы помалкивать, коли проглядел, чем занимаются его ученики.
— Мастер за вас заступается: работать умеете и не так испорчены, заслуживаете прощения. Но я не посмотрел бы ни на какое заступничество, выпроводил бы из училища, да еще с милиционером, — в милицию сдал бы…
— Вы должны расспросить их, — уже твердо сказал Максим Петрович, выпрямляясь на стуле. — Нельзя же так, Пал Нилыч!
Но Пал Нилыч умел быть упрямым.
— Да, отправил бы с милиционером, — стал договаривать он. — Но подумал, не так поймете, свяжете со случившимся в столовой: вот указали на безобразия — нас в отместку.
Сказал — как обухом по голове. Это было нечестно по отношению к ним: за кого он их принимает?
— Неправда! — Алеша хотел выкрикнуть громко, но горло перехватило, выговорилось жалко и хрипло, едва слышно. Он не раз замечал, что взрослые представляют других по себе: раз такой я — все такие.
— Это неправда, что вы сказали! — четко сказал он. — И подумать не могли! Это вы подумали!..
— Да! — вскинулся и Максим Петрович. — Ребята, честно… Почему вы их ни о чем не спросите? Все, все было не так. И хлеб они брали не себе, а относили эвакуированным детишкам. Навет, клевета, уважаемый Пал Нилыч. Да!
Директор сердито поморщился, горячее заступничество Максима Петровича заставило его запнуться, и он смотрел на мастера как на досадное препятствие, которое надо преодолевать. А какую неправду он сказал? Если ребята сами не заявят, что с ними расправились, то другие так подумают. Это же факт!
— Хорошо, пусть расскажут, — подумав, разрешил он. — Все, без утайки.
Никто в кабинете директора не подозревал, что, как только мастер увел Веньку и Алешу, мастерская взволновалась: ладно, виноваты, а выгонять из училища зачем? А именно все так решили: повели, чтобы исключить. Несправедливо это! Сеня Галкин, меряя длинными ногами коридор, помчался в группу к Таньке Терешкиной. И вот когда Пал Нилыч произнес: «пусть расскажут», за дверью послышались возбужденные голоса, а потом старушка, секретарь директора, заглянула и сказала, что просится войти учащаяся Терешкина из группы фрезеровщиц.
— Подождет, — недовольно сказал Пал Нилыч.
— Не хочет ждать, говорит, по этому же делу.
Танька вошла смело. Дерзко посмотрела на Пал Нилыча, на его помощника, слабо улыбнулась насторожившемуся мастеру: Максим Петрович не знал, с чем она пришла, но предчувствовал, что разговор может повернуться в любую сторону.
— Что скажешь, Терешкина? — поторопил Пал Нилыч.
— Да вот узнала, как вы… — она кивнула на Веньку и Алешу, во все глаза разглядывавших ее, — ругаете их: у девчонок пайки на кольца выменивают, а государство этих девчонок из последних сил поддерживает, старается, чтобы они ели досыта, росли здоровыми.
— Так оно и есть! — воскликнул Пал Нилыч. — Правильно говоришь. Молодец, Терешкина, все понимаешь. Вы скоро на заводе станете работать, нелегко это будет. Крепкими должны прийти туда, не заморышами.
— Нет, не то, — решительно возразила Танька и головой помотала. — Совсем не то! У вас тут в училище все мужчины — мастера и все, — откуда им знать, что девчонки красивыми хотят быть. Да они не на кольца, так на разные тряпки все равно хлеб променивают. Да они… — Танька густо покраснела, но уж раз заикнулась, решила договаривать, — …они вот сейчас лифчиками запасаются и выменивают их на базаре на тот же хлеб. Потом пойдет мода еще на что-нито… За всеми не уследишь.
— Допустим, в чем-то ты и права: девчонки, мода, не уследишь. — Пал Нилыч был несколько смущен ее словами: в училище в самом деле были только мужчины. — Но речь-то тут идет о вымогательстве. Понятно ли тебе?
Танька удивленно вскинула брови, шагнула к столу с вытянутой рукой — на безымянном пальце поблескивало кольцо самоварного золота.
— Какое еще вымогательство? Захотелось, и взяла. Попробовали бы у меня вымогнуть. — Она гордо вскинула голову, тряхнув подвитыми кудряшками, и все поверили: хвостик от репки у Таньки можно вымогнуть. — Кто это вам про вымогательство? Найдутся же бессовестные! Все девчонки с охотой рвали эти кольца. — Танька кокетливо повертела ладошкой перед Пал Нилычем, спросила с обворожительной улыбкой: — Разве не красиво? Как настоящее. А на вокзал я с ними тоже ходила, раздавала этот хлеб.
— Путаницу ты внесла, Терешкина, — в замешательстве сказал директор. Он начал понимать, что допустил оплошность, напав на ребят, заранее не расспросив их, все это чувствуют, вон мастер отводит глаза, словно ему неловко за него. Молчавший все это время помощник директора Николай Алексеевич сказал:
— Но что-то она и прояснила, Павел Нилович.
Пал Нилыч ощупывающе оглядел ребят.
— То, что вы брали хлеб для кого-то— не себе, все равно с вас вины не снимает. Спекуляцию в училище развели! Отныне никаких менов, никаких посторонних поделок. У вас есть учебная программа, вот и осваивайте ее. — Еще раз колюче вгляделся в Алешу, спросил, вспоминая: — С военпредом грамоту тебе вручали. Так?
— За работу, — подтвердил Алеша.
— И работа и поведение должны быть одинаково хорошими. Запомни.
— И работа и поведение должны быть одинаково хорошими. Запомнил.
— Ты не попугайничай. Осознать это надо.
— Осознаю.
Пал Нилыч подозрительно вслушивался в интонацию голоса Алеши, что-то ему не нравилось, но придраться ни к чему не мог.
— Ладно. Идите. Вы, Максим Петрович, задержитесь.
Николай Алексеевич тоже поднялся со стула. Выпрямляясь, нога его щелкнула с металлическим звуком: он был на протезе. Он сказал директору:
— Провожу их.
Пошел прихрамывающей походкой за ребятами. В коридоре спросил:
— Что, стыдно было вам?
— Чего нам стыдиться-то? — недружелюбно взглянул на него Венька. — Кто-то нашептал, директор все на веру, пусть он и стыдится. Нам стыдиться нечего.
«Молодец Венька, — с удовольствием отметил Алеша. — Хорошо сказал».
— А вот мне за вас было стыдно, — упрямо гнул свое Николай Алексеевич. — За всю группу вашу стыдно. С военным заказом работали вы хорошо, учитесь хорошо, у вас знающий мастер, и он за вас горой. А в отношениях друг к другу вы какие-то мелкие, неинтересные… По начальству бегаете…
— Кто бегает-то? Не сами шли, вызвали, чай?
— Да разве я о том!
Танька нетерпеливо повела плечом, она не любила слушать наставления.
— Мальчики, я побежала, встретимся в столовой.
— Это вы хорошо заметили директору: нет женщин в училище, — вежливо сказал ей Николай Алексеевич. — Упущение.
— А как же! — живо откликнулась Танька. — Еще какое упущение! У девчонок, можно сказать, вся жизнь в училище проходит, а им и пожаловаться о своих делах некому. — Танька бесшабашно посмотрела на Николая Алексеевича и предложила, посмеиваясь: — Хотите, к вам за советом будем приходить?
— Приходить, конечно, да… — От неожиданности помощник директора смешался, невольно покраснел.
Танька лукаво наблюдала за ним — бывший фронтовик был еще очень молодой, не дашь и тридцати.
— Побежала я, — засмеялась Танька.
— Двигай, — грубовато подсказал ей Венька.
Танька сверкнула на него злыми глазами, но побежала.
— Вы кем на войне были? — спросил Алеша фронтовика, на лице которого все еще оставалась неловкая улыбка. — Расскажите, где вас ранило?
— Обязательно расскажу, кем был и как воевал, — согласно сказал Николай Алексеевич. — Но потом… Однако я говорил, нехорошо у вас, несогласие в группе…
Сеня Галкин радостно раскинул руки.
— Ну как?
— Мелкие у нас отношения, — буркнул Венька.
— Не понял.
Тогда пропел Алеша:
— Наши в поле не робеют и на печке не дрожат. И работа и поведение должны быть одинаково хорошими. Осознал?
— Теперь понял, — сказал Сеня. — Еще одну благодарность схлопотали за просто так. Да?