— Угадал, — подтвердил Венька, направляясь к своему верстаку. — Хорек! — окликнул он Васю Микерина. — Иди-ка сюда.
— Зачем? — сорвавшимся голосом спросил Вася.
— Да иди.
Алеша почувствовал в Венькиных словах недоброе.
— Что ты хочешь, Веньк?
— Молчи. Вчера я тебя весь день слушался, что вышло? Так что молчи, не ввязывайся.
— Венька, ты что, опять же потащат…
— Отвяжись… Хорек?
Вася Микерин нерешительно подошел.
— Сеня, тебя вчера в чем-то принуждали?
— Попробовали бы, — самодовольно ответил Сеня, и лицо у него стало задорным и несерьезным.
— А вот он директору доложил: принуждали.
— Эх ты! — с испугом воскликнул Сеня. — Что это ты, Микеша? Чокнулся?
— Почему же вы не сказали, что делать собираетесь? — пошел в наступление Вася: нападение — лучший вид обороны. — И я мог бы с вами. Что я, не мог, что ли?
— А что ты не спросил, а сразу побежал продавать? И сейчас: ты знал от Сени, как было дело, прибежал бы к директору, пока мы там были. Танька вон пришла… Мол, Пал Нилыч, бес попутал, или как там — склеветал сгоряча, рубите негодяйную голову. А ты и тут сподличал.
— Ну, виноват, — покаянно сказал Вася, — что теперь делать.
— Думай, что тебе делать. Додумаешься — скажешь. А я пока тебя каждый день бить буду. По арифметике. Сегодня один тумак тебе обещан, завтра будет два, послезавтра — четыре. Не пойдет на пользу — на таблицу умножения перейду.
Вася беспомощно оглянулся, ища сочувствия. Сеня смотрел выше его головы, Алеша чертил пальцем по верстаку, ничего вокруг не замечал.
— Карась! Что это он? — В голосе у Васи слышались слезы.
Алеша пожал плечами. Он пытался вызвать хоть каплю жалости к Васе Микерину — жалости не было, скорее испытывал чувство мстительной удовлетворенности. А что? Пакости пусть не сразу, но всегда становятся известными, и люди, сделавшие их, наказываются, и это справедливо, иначе не жизнь — ложь кругом будет. Чем Васе Микерину помочь, если он сам себе не поможет? А пока Венька обещает его бить, у него больше нет никаких средств покарать за подлость, ничего ему не остается.
Из училища Алеша зашел к Веньке в корпус, немножко поговорил с его теткой, круглолицей, небольшого роста женщиной и очень любопытной, — после отъезда Веньки с матерью в эвакуацию она переселилась в их каморку, и теперь это было кстати: и постирает, и поесть сготовит. Что бы Венька делал один? Одичал. Хоть бы письмо отцу написать — все отдушина, но отец ушел на фронт и как в воду канул.
Тетя Нюра добрая, немножко бестолковая и сама не своя до всяких слухов.
— Сказывают, к лету война кончится. Вышибут дух из Гитлера распроклятого, — с ходу сообщила она ребятам радостно мучившую ее новость.
— Откуда? — изумились они. — По радио говорят — не похоже.
— То совсем другое радио, — простодушно поведала тетя Нюра. — Оно вернее сказывает: про будущее… Бабы передают, на базаре химандрит объявился. Сказал он: как есть, к лету кончится война. — Тетя Нюра умиленно и значительно посмотрела на них: вот, мол, что умные-то люди докладывают.
— Кто объявился? — недоверчиво переспросил Венька. Он слышал, как-то похоже называют гадалок. — Цыган, что ли?
— Какой леший — цыган! Слуга божий, химандрит. Снизошел до нас, грешных, для благодати объявился.
Венька недоуменно посмотрел на Алешу, тот сам ничего не понимал.
— Тетя Нюра, а не хиромант? Ну, который гадает?
— Во-во, бабы сказывали: гадает. Всем гадает. И хорошее гадает. Васене Потаниной про мужа нагадал. Почитай, как и наш Миша, с самого начала ни весточки, а оказался жив он, письма только не доходят.
Алеша понял, что она упомянула Венькиного отца, дядю Мишу, молчание которого угнетает Веньку.
— Потаниха с радости с себя все готова была снять, — продолжала рассказывать тетя Нюра. — За такую весть чего не отдашь.
— Взял?
— Взял хлебушка да еще кой-что. На божье дело взял.
— Путаешь церковного архимандрита с цыганом, — обозлился Венька. — Тоже мне… Еще в церковь ходишь. Химандрит! — Венька безнадежно махнул рукой.
— Передаю, что сказывали, — обиделась на племянника тетя Нюра. — Больно вы до всего умны, ничему не верите.
— А ты не передавай глупые-то разговоры… Цыган им заливает, врет, что в башку придет, а они ему хлебушка, божья благодать…
Алеша не торопился домой и даже не подозревал, как его ждали.
Брат Панька служил в артполку стрелковой дивизии, которая в первый месяц войны формировалась в городе, в основном из местных жителей, коммунистов и комсомольцев. Заводы шефствовали над нею, пополняли вооружение, изготовляли запасные части к тягачам и автомобилям. За запчастями и была направлена машина автобатальона, и с ней приехал Панька. Одну ночь он мог побыть дома.
В первое мгновенье Алеша даже не сообразил, что за человек в военной гимнастерке, перетянутой ремнем, сидит на диване, — стриженный под нолевку, скуластый, щурит глаза и смеется. Особенно незнакомы были черные топорщащиеся усики. Бог ты мой, Панька, какой чужой с виду! Алеша от порога бросился было к нему, но что-то сдержало, наверно, эта незнакомость, появившаяся в брате, — и он ужо неторопливо подошел, протянул руку.
— Здорово!
Брат захохотал, подал свою. Рука жесткая, сильная.
— Какой серьезный-то! Аж боязно. — С Алешей Панька всегда говорил с подначкой, не изменил себе и на этот раз. — А я, тетеря, все тебя маленьким, тщедушным представлял. Запомнился ты таким, когда с матерью провожали меня. Как живешь-то? Как учишься?
— Живем, учимся, — уклончиво ответил Алеша. — Чего нам… Ты о себе давай, у вас интереснее.
— Да уж интересно, — опять хохотнул Панька.
— Может, и со мной изволишь поручкаться?
Алеша повернул голову к занавеске у кровати — сестра Галя расчесывала перед зеркалом влажные волосы. Редко-редко она вырывалась домой, чтобы помыться в бане, отдохнуть от казарменной жизни. И она сегодня показалась Алеше чем-то непохожей на прежнюю: и взгляд голубых глаз жестче, и лицо почужавшее, обветренное. А может, он и сам изменился, только не замечает этого? По-другому стал на людей смотреть?
Мать, хлопотавшая на кухне, ласково оглядывала то одного, то другого, она будто еще не верила, что в такое суматошное время судьба свела всех вместе.
— Что ты так долго? — сказала она Алеше. — Заждались мы.
— К Веньке еще заходил. Да, его тетушка от кого-то слышала, что война к лету кончится. Смешная такая тетка…
— Сам-то ты как считаешь? — спросил брат.
— Почему ты меня спрашиваешь? — обиделся Алеша: как и раньше, Панька не принимал его всерьез. — Мне неизвестно. Тебе лучше знать, когда она кончится.
— Ну, а все-таки?
— Все-таки… Если бы к лету, не было бы столько городов под немцами.
— Вот это верней, — согласился Панька. — Не дай бог, но, может, придется и тебе шинель примерять.
— Да что ты такое говоришь! — вскинулась мать. — Ведь отогнали от Москвы немца. И держите его. Неужто уж так плохо?
— Отогнали и понемногу дальше гоним. А он в другом месте идет напролом. Сила у него еще немалая.
Панька привез с собой продуктов из солдатского пайка. Мать бережно приняла мясные консервы, две аккуратно выпеченные буханки хлеба. Надолго можно было растянуть такое богатство, но ради сегодняшнего дня она не скупилась, ужин получился праздничный: тушеная картошка с мясом, оладьи из муки, которую ей дали женщины в деревне. Отвыкшему глазу странно было видеть на блюдце большую горку синеватого колотого сахара.
Ужинали уже при электрическом свете. Мать похвасталась, что пошивочная артель приняла ее на работу, надомницей, шьет солдатское белье. Дело не в заработке, хотя продуктовая карточка много значит в нынешнее время, — главное, она при деле, не считает себя бесполезной.
— Лучше не придумаешь, — одобрил Панька, он чувствовал себя главой семьи. — Потом Алешка пойдет на завод — все и ладно.
Панька замечал, что Алеша нет-нет да и глянет на его грудь, на гимнастерку, где обычно красуются награды. Усмехнулся: