— Вылез напоказ, шустряк! Надо ему было…
— Я не наро-о-чно-о! — заливаясь слезами, оправдывался Павлуша.
— А зачем хватал-то? Не нарочно он! Не лез бы прежде…
Возмущались и искренне и просто так, нашлась почва и для подхалимства:
— Сказал же Максим Петрович — не трогать. Что, мастер зря говорить тебе будет? Он, может, за эти плитки головой отвечает.
— Хватит! — одернул расходившихся учеников Максим Петрович. — Пошумели — и хватит. Скверно, что так случилось, единственный комплект в училище, беречь бы надо, но теперь чего уж… Замолчи, Барашков, стыдно небось, без пяти минут рабочий, а давишься слезами. На заводе не посмотрят на твои слезы, там за порчу инструмента расплачиваются заработком.
— Папа уплатит, — с надеждой, что ругать больше не станут, промолвил Павлуша: в отличие от многих Павлушин отец был не на фронте, имел бронь.
— Это делу не поможет, — отрезал мастер.
— А что, Максим Петрович, новую пластиночку уже никак не сделать?
— Почему никак не сделать, сделать можно. Стали у нас такой нет. Пластинку, чтобы была твердой, не снашивалась, закаляли без отпуска. И потому она очень хрупкая. Я виноват — не предупредил вас об этом. Но к делу. Кто еще не сдавал работу? Микерин, где твоя скоба?
Жавшийся сзади Вася Микерин угрюмо пробормотал:
— Я не успел, Максим Петрович, не доделал…
— Чем же ты занимался все это время? — мастер подозрительно пригляделся к его заплывшему глазу. — А ты, никак, опять дрался, Микерин? — уверенно заключил он. — Когда все это кончится?
Ученики с любопытством прислушивались к разговору, ухмылялись. С неосознанной жестокостью подростков злорадно поглядывали на Васю, осторожно косились на Веньку — они знали, почему у Васи заплыл глаз.
— Я должен тебя предупредить, — говорил Максим Петрович. — Ты постоянно ходишь с синяками, к работе у тебя душа не лежит. В чем дело? Может, ты ошибся, выбрав специальность слесаря?
Внезапно Вася сорвался с места и, к удивлению мастера, выбежал из мастерской.
— Что-то с ним происходит, — покачал головой мастер. — Ребята, вы ведь знаете, что с ним?
На кого он смотрел, те пожимали плечами. Ученики уклонились от ответа. Максим Петрович так и думал, что ему ничего не скажут: это был их мир, и они его оберегали. Он уже давно замечал, что у Васи Микерина нет дружбы с ребятами, его будто избегают. Максим Петрович не без основания подозревал Веньку Потапова — без него ничего в группе не происходит, а как быть уверенным, не возведешь ли на парня напраслину по одним догадкам? К Веньке Потапову отношение у него изменилось. После долгой отлучки он стал серьезнее и молчаливее, что греха таить — Максиму Петровичу иногда не хватало его озорных выходок, легкого панибратства, с каким тот вначале относился к нему, а сегодня вовсе поразил: ну-ка, лучшая работа в группе! Кто бы мог подумать! Принимая детали, оценивая их опытным взглядом, Максим Петрович по этим деталям мог многое рассказать и о самих учениках: сразу видно умение и кто усидчив и аккуратен, кто тороплив, небрежен… «С Микериным надо говорить наедине, надо это делать не откладывая».
Алеша искренне радовался Венькиному успеху. Его, правда, царапнуло, когда Максим Петрович, осматривая его работу, вздохнул: он ждал от Алеши большего. Бабушка сказала бы: «Заниматься — так чем-то одним, будешь хвататься за то, за другое — всего и будет понемногу». В их доме живет старичок, который, как говорят, за все берется: и шкафы делает, и картины рисует, и что-то лепит из гипса — все из его рук выходит вроде бы то и вроде бы не то. Только сам он этого не замечает, гордится собой: все могу. Вот и он всю весну разрывался между учением и рыбалкой, и того, и этого хотелось. Таких людей зовут дилетантами. Значит, он, Алеша, дилетант. Но он подтянется…
А Венька в самом деле молодец, даже Сеню Галкина обошел. Сеню мастер по привычке похвалил: не может Сеня сделать что-нибудь не добротно, не умеет. Поэтому мастер принял Сенину работу — и все. Нет, не зря Венька рассказывал, как в эвакуации скучал по мастерской, боялся — не придется делать угольники, какие мастер показывал в первый день при приеме в училище. Доказал, что может лучше всех работать.
Остаток дня ушел на упаковку скоб — их обертывали промасленной бумагой и складывали в ящики. Потом ящики отправят на завод.
В столовой Максим Петрович озабоченно оглядывался, нервничал. Потом подошел к столу, за которым сидели Венька и Алеша.
— Ребята, нигде нет Микерина. Вы не видели?
Те — вот прохиндеи — обвели взглядом столы, учеников, склонившихся над едой. Невинно сообщили:
— Верно, нет Микерина. Странно… Столовую он никогда не пропускал.
— Вы знаете, отчего он дичится. И эти постоянные драки, синяки. Признавайтесь, что с ним?
— Чего признаваться-то, Максим Петрович? — сказал Венька. — Уж если пошло на то… после, как накапал он на нас директору и не захотел потом честно признаться, поколотил я его.
— Ты? Поколотил? — И без того бледное, с желтизной лицо старика посерело, он вглядывался в честно раскрытые Венькины глаза, словно все еще надеялся, что тот пошутил. Венька мужественно выдержал его тяжелый взгляд, не моргнул даже.
— Ты понимаешь, что ты наделал? Да за такие дела тюрьма полагается. Ах, Потапов, Потапов!
— За подлость тоже надо платить, — не сдавался Венька. — Нас небось к директору потащили, обвиняли… А из-за кого? Из-за хорька Микерина. И не убивал я его, чего тюрьмой пугать. Мы сами, Максим Петрович, разберемся, не надо вам вмешиваться…
— Да что ты говоришь такое! — возмутился мастер. — За каждого из вас в ответе. Не убивал он его, разбойник! Помириться надо. Приведите его, все и обговорим.
— Ничего не выйдет, Максим Петрович, — легко сказал Алеша. — Пусть бы лучше сказал при всех, как бегал доносить директору, зачем это ему понадобилось… И то едва ли получится…
— Ты-то что Потапову поддакиваешь? — вспылил мастер. — Защитник еще выискался.
— Я правду говорю. Хотите вы или нет, но и прощать такое… Чехарда будет в группе.
— Мелкие отношения, — ехидно поддакнул Венька.
Максим Петрович в отчаянии покачал головой.
— В гроб загоните своими шальными выходками, бесененки, никакого с вами сладу. Я уже сказал, Потапов, обговорим. Мне его поступок тоже не по сердцу, но и жестокость ваша — бить товарища — не выход. Ищите Микерина.
И Максим Петрович, словно опасаясь их отнекиваний, поспешно отошел. За последнее время он сильно сдал, ходил ссутулившись.
— Веньк, а может, хватит с этим хорьком? А?
— Так он же упрямится! Стоит на своем, как будто не мы, а он во всем прав. Сумел сподличать, сумей сказать честно. А как же еще!
— Мастера жалко, извелся он совсем. В мастерской, смотришь, ноги еле волочит, лопатки выпирают, как у ощипанного петуха. Дома у него неладно и здесь тоже…
— Чего же дома неладно? У него же никого нет?
— Есть. Ждал, что сын из госпиталя заедет, а того прямым маршем на фронт, и опять писем нет. А здесь дочка с ребенком, хотя и не живут вместе. Какая-то у них давняя ссора.
— Мастер тут ни при чем, — упрямо сказал Венька. — Мы ему плохого не хотим. А пакостников надо учить, чтобы еще хуже не стали. Разобраться — так это же предательство! Я даже видеть его не могу.
Но увидеть Васю Микерина довелось в этот же день, и очень скоро после разговора о нем.
Пока обедали, в мастерскую принесли новую заказную работу — заготовки плоскогубцев. Максим Петрович пояснил, что работа эта большой точности не требует, а сообразительность и аккуратность необходимы. Чертеж он приколол кнопками к доске, висевшей на стене, тут же был пришпилен образец новеньких плоскогубцев. Когда заготовки были разобраны, Максим Петрович предупредил:
— Я не собираюсь вас торопить, не спешите, не то испортите заготовки, но с сегодняшнего дня буду заносить в журнал, кто как скоро сделал и насколько хорошо сделал. И с каждой новой работой будет так. Оценки пойдут в зачет, когда вам станут присваивать рабочий разряд. Понятно ли?