С непривычной горечью, удвоенным вниманием и очень пристрастно он стал изучать это бледное существо, этого… цыплёнка, посмевшего не бояться снежного тролля… к тому же явно вызывающего у неё доверие… Ничего особенного — на вкус гоблина девчонка была чересчур костлява, лыса, в смысле, не очень волосата — имелось ввиду лицо и открытые части рук, а её бледность вкупе с белыми волосами вообще вызывали у него отвращение — не жаловал он блондинов, которые были в основном среди высокорождённых и людей — зелёная пупырчатая лягушка в его глазах была гораздо симпатичней.
Нет, конечно же Рохля не был злюкой и не обижал понапрасну никого (особенно людей готовящих и подающих еду), и мог даже поощрительно улыбнуться, после чего только каждый четвёртый мог продолжать общение с «тёмным», но чтобы вот так…
Худук не испытывал столь мучительных чувств даже когда его воспитанник пересекался (очень редко!) с представительницами своего племени. Тот легко и без сомнений прекращал «отношения» и уходил с друзьями дальше. А к членам команды он тем более не ревновал, при том, что все от Ройчи до Листочка очень хорошо относились к рыжему, баловали и берегли его, ясно осознавая его слабости, не взирая на внушительные размеры. А тут… Какая-то даже не драконица, а змеючка окрутила его малыша! Чем, интересно, она его искусила? Не худой же ляжкой, что по аппетитности уступит шее иного гуся?
— Не понял, это что за явление? — пробурчал он максимально холодно, сверля недовольным взглядом человеческое дитя, эту ещё недоженщину.
Она приоткрыла глаза, совершенно не обращая внимания на хмурый взгляд гоблина, сделала очередной глоток, со вздохом опустила кружку на стол и вполне серьёзно сказала:
— Здравствуйте.
В её недетском изучающем взгляде было всё: вежливое любопытство, интерес, внимание, но только не испуг. Даже толики опаски Худук не обнаружил в ней. И ощутил, как закопошилась в нём злость…
Внезапно почувствовал на себе ещё один взгляд… Это Рохля, предположивший некую неясность, открыл один абсолютно не сонный глаз и прищурено посмотрел на воспитателя. А девчонка невозмутимо потянулась, заправила длинную светлую прядь за ухо… и положила ладошку на лапу тролля…
Этот жест окончательно добил Худука. Ишь, какая наглая и хитрая! Но, продолжая тщательно сдерживать кипящие эмоции, ядовито поинтересовался:
— А не боишься, что вот сейчас, пока никто не видит, тюкнем тяжёлым по голове и съедим всухомятку? Я так и быть, возьму голову — люблю, понимаешь, мозги — особенно такие, молоденькие, не загаженные ещё глупостями. А троллю достанется твоя костлявая задница — он любит косточки погрызть, благо с зубками всё нормально.
— Нет, не боюсь, — она безмятежно посмотрела в глаза гоблина. — Во-первых, вы сами ответили на свой вопрос: я чересчур худа, чтобы представлять гастрономический интерес. Так что потребить меня можно разве что под пиво, а никак не в сухомятку. А, извините, я оного напитка на столе не наблюдаю. — Рохля издал звук, весьма похожий на возмущение — он вообще-то предпочитал пиво ничем не портить, но эту ли мысль он пытался до них донести, Худук не понял, у девочки же на лице появилась лёгкая улыбка, которую при должном внимании можно было наречь ухмылкой. — А во-вторых, это в принципе невозможно. Потому что вы, Худук — добрый.
Какое-нибудь тяжёлое магическое воздействие произвело бы на него меньшее впечатление. Он услышал, как хрюкнул Рохля, а потом звуки исчезли. Остался один равномерный звон. Так бывает, когда тебя лупят по голове пустым мешком из-под крапивы…
Сколько длилось это выпадение из реальности, гоблин не знал, но как-то вдруг он увидел перед собой встревоженные зелёные глаза и попытался протолкнуть из глотки слова:
— Не… понял…
Девочка поджала губы, словно поражаясь его непонятливости.
— Вы — добрый. Потому что злой не смог бы воспитать из Рохлика такого хорошего человека…
— Рохля — не человек! — взорвался гоблин, подскакивая с места и, что бывало не очень часто, глядя сверху вниз.
Девочка чуточку удивлённо, каплю недоумённо и совсем чуть-чуть с обидой, но хладнокровно смотрела на разъярённого гоблина и как бы спрашивала: «Ну и что? Человек — не человек — это всего лишь слова. Только разум может наполнить их смыслом».
Худук почувствовал, что ему становится душно, неуютно и… стыдно под, кажется, понимающим взглядом, и он, превозмогая трусливо прущую наружу вежливость и дипломатичность, рявкнул что есть силы:
— Рохля, а ну, подъём! Нас ждут дела!
И сдёрнув со спинки стула плащ, поспешил на выход из зала.
Слава Гудруму, Рохля всю дорогу молчал. А ведь при всей своей простоватости, он мог изречь нечто этакое, наступающее на мозоль совести и зажимающее её яйца в тиски непростых размышлений, к которым гоблин, смятённый и расстроенный отчего-то, сейчас не был готов.
Непонятно, отчего его так накрыло? Неужели славный человеческий детёныш может конкурировать с ним, взрослым, циничным, да что там говорить, жестоким «тёмным» во внимании к иному «тёмному», выращенному, можно сказать, из пелёнок? Но эти слова, будто он «добрый», сказанные настолько уверенным в собственной правоте существом, выбивали почву из-под ног. Тут уже даже не помогала самоирония. Интересно, чтобы сказали по этому поводу его соплеменники? Выгнали повторно, как слабака?
Ввиду конечного пункта их путешествия: гостеприимно распахнутых дверей под высвечивающимся в подрагивающем свете факела вывеской «Стриженный кабан» и грубо намалёванной рядом рожей, слегка напоминающей свиное рыло без щетины, с обрезанными чуть ушами и укороченным пятаком, Худук выбросил перед важной встречей из головы совершенно ненужные мысли о доброте (вернее, отложил их на потом) и гуманности (вот вернётся, он устроит вредной девчонке какую-нибудь пакость!).
Поздней ночью у Изила было людно, как ни странно, но так — без демонстративного веселья и особого эпатажа. Стоял негромкий гул, сидели в основном мужчины трёх категорий: подозрительные лица и работяги, не смешиваясь друг с другом — вроде как местные, по тихому напивались или коротали бессонную ночь — третьи, беженцы, их легко было определить по неприкаянному, потерянному виду и самой разнообразной классовой одежде: от купеческой туники не самого лучшего качества и крестьянского жупана до потёртого, но чистого дворянского камзола. Изобилие посетителей, как понял гоблин было следствием демократичности цен и удобоваримого покоя — стену у стойки и у дверей подпирали два здоровых лба, словно братья, с тупыми выражениями на лицах глядящие в зал. Ну и качеством — по запаху определил Худук — выпивки и еды. Он покрутил носом — терпеть бурду и тушёных кошек с кислой прошлогодней капустой он был не намерен.
Ловко скользя между посетителями, к ним спешил мальчишка. Худук хмыкнул: ну да, это его, недоросля, могут не заметить (не принять во внимание, проигнорировать вначале), а вот Рохлю, которому пришлось наклониться в почти пятилоктевом дверном проёме, проигнорировать было сложно — даже в глазах вышибалы мелькнул интерес, когда ему пришлось приподнять голову и упереться носом в мощный бицепс снежного тролля собственной персоной.
В какой-то момент в зале наступила неожиданная тишина, расцвеченная неприязненными, любопытными и равнодушными взглядами. Худук и так не отличавшийся невозмутимостью, развлекался — скалился во всю зубастую пасть, смело и прямо встречая все направленные на него взгляды, двигаясь между плотно сидящими посетителями — зал Илию не мешало бы расширить. Хотя трактирщик в хорошую погоду и подходящее время года и суток наверняка выносил запасные столы и лавки на свежий воздух. Но не сейчас.
Парнишка провёл к отгороженному плотной тканью от остального зала столику, который словно бы прятался в нише, но недалеко от очага, жар которого тут был достаточно ощутим. Такое место для очень дорогих гостей.
Худук остановился, уперев руки в бока и внимательным взглядом окинул сидевшую тут троицу. Ничего, что он возвышался всего лишь на локоть над столешницей — никто и не думал смеяться. Рохля в этот же момент тоже отрабатывал свою роль в подобных ситуациях: глядя куда-то в сторону, тщательно елозил пальцем в ноздре в поисках завалявшихся там сокровищ.
— Ну, кто тут такой смелый? — спросил гоблин равнодушно, по очереди вглядываясь в серьёзные лица.