Одним из последних покинул стены трактира Зиэль: он долго стоял, уперев руки в пояс, а взор в проем дверной, качал черной бородищей, ухмылялся своим мыслям…
– Нет, тут двух мнений быть не может: сие – не конец света, уж никак я не перепутаю Морево с простым разбойным набегом! Пойти, что ли, меч с секирою покормить? А то эти обормоты без меня до вечера провозятся.
Воин запустил пальцы за пояс, потом полез в карман, в руке у него звякнули червонцы.
– Эй, братцы, отдохнули уже?
Послушный величественному кивку, из глубины зала к Зиэлю подбежал старшина музыкантов, челюсти его все еще перемалывали какую-то пищу, но глаза горели алчностью и рвением.
– О, да, сиятельный господин Зиэль, мы всегда рады служить вам! Изволите послушать «Лодочку»?
– На. Но это не плата, это задаток. – Зиэль подмигнул очумевшему от удачи старшому и хохотнул. – Нет, не «Лодочку». А что-нибудь такое… пободрее, чтобы нам на улице было слышно и не скучно. Грянули!
На второй клети, наверху, где гостевые комнаты, обстановка была куда более мирная: люди спали, а некоторые, вроде Хвака с девицами, веселились келейно, не обращая никакого внимания на шум внизу… ну… может быть, этой ночью шум чуточку более долгий и навязчивый, нежели обычно… Однако, четверо пришельцев, вероятно самых хитрых и жадных, решили предоставить право битвы своим товарищам, пока они сами залезут в осаждаемый трактир «сбоку» и без помех пошарят лично себе за пазуху, помимо общего дувана. Особой трусости в этом поступке не было, скорее наоборот: попадись они на подобном – даже свои казнят их, тут же, на месте недавнего боя, как мародеров… Впрочем, до конца битвы было еще далеко. Раскрылась дверь, и в комнату бесшумно ввалились четверо, не с мечами наголо, а с кинжалами в рукавах, чтобы до поры не сверкать основным оружием. Окончательно упившийся Хвак принял их сначала за слуг, принесших съестную и питьевую подмогу, но девицы распознали чужих: они захихикали и завизжали, донельзя сконфуженные тем, в каком виде им довелось предстать перед посторонними людьми. Грязно ругаясь, Хвак ринулся на пиратов и в два цапа выбросил всех четверых в открытое окно, прямо на головы воюющим.
– Тучка… это… шумно. Окно закрой и шторку-то задерни… Э, э… стой! Вот так стой… ну-ка, поклонись окну и повиляй хвостом! Гы-ы… еще… еще…
Светало. Манан Лысый проснулся затемно: не давали спать мечты, неуместно рассыпанные, подобно хвойным иглам, по ночному ложу. Приятно было думать о женах, о новой молодой жене, о наследниках державы его, наследниках, которые уже есть, но до наследства которым еще очень и очень далеко, ибо есть еще сила у Манана, много силы – в руках его, в чреслах его, в разуме его…
Странное дело – ночной ветерок: стоишь на палубе – ничего в нем нет, кроме соли, а если ловишь его на рассветном берегу, вот как сейчас, то словно чем-то домашнем веет. На берегу неуютно без корабля, а в море, особенно к концу похода, только и мечтаешь о земле… о женах… о спокойном житии. Там, во вражеском доме, перед тем как сжечь его, прикорнет он полуденным сном, не раньше, ибо всегда сначала труд, а после уже – грезы.
Вдруг что-то тихое, странное, кольнуло Манана в голову и в грудь… Это предчувствие… нет, это тревога. Да, да, лучше потом убедиться в ошибке, но пусть сейчас это будет тревога.