а сия прошивала узкое пространство между боками танцующих в мужском и женском коромысле. Составилась длинная замкнутая цепочка из людей, проскакивающих в эти четыре узких прохода. Время от времени, не прекращая свои наступления и отступления, Хвак и Куса либо Хвак и Тарпагу - стукались боками, тем самым пытаясь разорвать цепочку. Стукались - и тотчас опять давали проход. Если стук получался неудачным и цепочка сохранялась, танец продолжался, если же руки пробегающих расцеплялись - то Куса либо Тарпагу, в зависимости от места разрыва, начинали хлестать плетью наотмашь: мужчин от души, девок - щадяще. Лента рассыпалась с хохотом и проклятьями и тут же вновь срасталась. Точно также действовало и женское коромысло, но там было совсем не больно, а мужчинам - так и вообще в подарок: держать за мягкую нежную ладошку одну девку, да очутиться прижатым с боков еще двумя. Иные удары от мужского коромысла до крови доводили танцующих, но общего веселья это никак не снижало, так уж заведено: не хочешь - не дерзай, за тебя другие до счастливого выбора дотанцуются, ибо чем и радостно 'Коромысло': после него деньги на расплату не потребуются, все по чести, по согласию. - А чтой-то они, а? Почему теперь кружатся? - Откуда я знаю? Пойми, Бач, я этот танец, точно также как и ты, впервые в жизни вижу. Отползи на место, кому сказано! Почему Лоскут сюда не ползает, а спокойно на своем месте наблюдает? - Потому что от него всех девок лучше видно и весь ихний закуток, девкин. Я же тебя как старшего спросил, а ты... - Ну не знаю я! Потом кого-нибудь допросим и узнаем. Главное, чтобы нашим не увлечься и всех сразу не перерезать. - Хорошо бы. А танец меж тем подходил к концу. Музыканты дудели и гремели из последних сил, но все так же громко и весело, танцоры, составившие мужское и женское коромысла, перехватились руками поплотнее: Куса и Тарпагу, сбросив на пол уже ненужные плети, теперь стояли втесную к Хваку, грубыми лапищами зацепившись за его толстую шею, а он, в свою очередь, ухватился как можно крепче за их плечи и шеи, женщины же просто укрепили, насколько могли, локтевую хватку. И оба коромысла закружились, одно подле другого, каждое вокруг своего корня, однако так, чтобы коромыслам и не столкнуться плечами, но и чтобы опасность сего столкновения - непременно была. Коромысла кружились все быстрее, пока, наконец, не началась главная битва: Куса и Тарпагу поджали ноги и уже летали по кругу, не касаясь пола, держась за Хвака только силою рук, женщины же просто должны были все быстрее перебирать ногами, чтобы соблюсти свое коромысло и не попасть под мужское, но и не расцепить при этом локти. Хвак лихо крутился, под собственные выкрики, на одном месте, весь багровый, в кипящем поту, секира за его спиной тряслась и громко хлопала по необъятному заду, на потеху многочисленным зрителям... Кто - кого? Чье коромысло первым рассыплется? - Зубан, слышишь? А почему остальные эти... бабы с мужиками, не танцуют теперь в ручеек, а сквозь этих, которые кружатся, друг к дружке перебегают? Да еще на карачках? - Не знаю я, не знаю. Наверное, пары себе облюбовывают, пока можно. А как эти две упряжки собьются с танца - так уже, небось, и нельзя будет. Не знаю. Пошел на место, ей-ей зарублю за нерадивость! Первыми не выдержали девки: правое плечо коромысла, грудастая Птерочка, споткнулась на каблуке и врезалась головой прямо в святое брюхо отцу Тарпагу, но встречная сила движения была гораздо мощнее: брюхо спружинило, девку отбросило аж на четыре локтя, она шлепнулась задницей на пол... Танец закончился, как и обычно, победой мужчин. Птерочка брякнулась довольно громко, однако тут же вскочила без посторонней помощи, красная и довольная, от ушибов же и повреждений ее уберегла толстенная упругая задница. - Ой, вина, мне! Ой, кишки полопались от дурьей головы! - Отец Тарпагу завывал в полный голос, требуя выпивку, но зверовидное лицо святого жреца из лесного храма предовольно ухмылялось: видимо и ему его толстое брюхо послужило надежным щитом от всех танцевальных ран. Вина ему подали незамедлительно, и он залпом выглохтал первый кубок, не успев даже подцепить на место увесистый мирской, отнюдь не жреческий меч. Он бы и от девки не отказался после такого славного танца, но - трактир не келья, в присутственном месте подобает держаться благонравно, сообразно сану, а иначе какой будет пример прихожанам? И откуда тогда взяться уважению к поруганному на глазах у общества сану святому? И пожертвованиям? Нет уж, нет уж, правильно древними речено: половина жажды убьет половину похоти, стало быть, и дело за малым - долить в себя оставшуюся половину ведра. Таким образом, жрец Тарпагу благочестиво отрекся от причитающейся ему награды в пользу остальных участников 'Коромысла', чем они и не преминули воспользоваться. Куса первый ухватил за руку понравившуюся ему девку. Была она помоложе двух своих товарок и не столь дебела и тяжела. Девка захихикала и охотно последовала за своим временным повелителем: Куса - видный мужчина, хотя и ведет себя с придурью жестокой, но зато щедр... Платить за сей раз необязательно, однако, наверняка чем-нибудь - да одарит! Хвак запыхтел с обидой, ибо Хвостик тоже ему понравилась больше других, но - все по чести: кто первый успел, тот и прав. - И мне вина! Послаще! Трактирщик Горуль, цепко помнящий вкусы и предпочтения всех своих гостей, до краев набухал в самый большой роговой кубок дешевого 'морского' вина и подсеменил к Хваку. Было в коренастом и плотном трактирщике четыре локтя без двух пальцев, вполне достойный рост для мужчины, но смотрелся он рядом с Хваком худощавым коротышкой. - На доброе здоровьице! Это за счет заведения, так сказать, от восхищенных зрителей. - А-а, даром, что ли ча? Изрядно, и-эх, почаще бы так! А ну, Птерочка и Тучка, куда, куда от меня побежали??? Две девки, Тучка и Птерочка, танцевавшие корень и правое плечо 'Коромысла', действительно, по каким-то своим соображениям, решили улизнуть от победителя, но Хвак вовремя это заметил. - У-у-уххх!.. Мои красавицы! А сдобы-то добыто!!! - Хвак швырнул опустошенный кубок за спину, в толпу, расставил во всю ширь ручищи, которые, будучи просто опущены вдоль жирного туловища, почти доставали ему до колен, и ринулся за своей законной добычей. Девки отчаянно и весело завизжали, втайне надеясь каждая, что этот мужлан остановит свой выбор не на ней, а на подруге, но их надеждам не суждено было сбыться: Хвак полуприсел, согнув ноги-бревна, и подцепил девок за подколенки, так, что пышнейшие задницы обеих красоток двумя преогромными подушками, затянутыми в дешевые кружева, осели на его предплечья. Это были сильные, толстые и очень рослые девки: Тучка вымахала почти с трактирщика ростом, Птерочка на два пальца пониже, но зато гораздо грудастее. Хвак подхватил обеих, выпрямился, и тут его шатнуло, то ли от полубочки ранее выпитых вин, то ли от невероятной тяжести поднятого... Девки завизжали еще громче и уцепились друг за друга, в тщетной попытке обрести равновесие, которое в этом положении зависело отнюдь не от них... Но Хвак устоял и выровнялся. Он словно бы мешки с овсом встряхнул, поддернул обеих, с тем, вероятно, чтобы сподручнее было держать, потом выцелил заплывшими глазками лестницу, ведущую в гостевые клети, и стремительно пошагал к ней. - Горуль... это... вина туда подай, потом, не сейчас... фруктов в меду и пожрать! - Трактирщик даже ладонь к уху приложил, чтобы сквозь чад, всеобщий хохот и оглушительные взвизги расслышать и понять заказ... Кивнул. Хвак бегом взбирался по крутой лестнице, прочнейшие дубовые ступени которой даже не стонали, а обреченно хрустели под разношенными Хваковыми сапожищами. Девки, сидя у него на руках, вдруг перестали визжать и обе, как по команде, тяжко-претяжко вздохнули: от подруг, ранее имевших дело с бродягой, они знали предстоящее: праздник закончен, и теперь до самого полудня, а то и до ночи их ждет каторжный и бесплатный труд. Разведчики пиратов глядели, во все глаза глядели на это восхитительное веселье и проглядели... Словно бы черная тень легла на Бача и Зубана, хотя, откуда взяться теням в предрассветных сумерках, когда солнце еще спит и даже розовый полог рассвета не отдернут... Но почувствовали оба - аж затылки заиндевели - обернулись медленно и враз... Возвышается над ними здоровенный детина, не свой, одетый по-здешнему. Блеснуло на миг из трактирного окна - бородища черная, рубаха под нею темная, а глаза - даже во мгле предутренней - два луча мрака. - Помогай вам боги, друзья! Уток воруете? Зубан, как старший и более опытный боец, мгновенно понял про себя, мысленно, три вещи: первое - надо заговорить зубы этому... невесть откуда взявшемуся, хотя бы на несколько мгновений, чтобы тот задержал руку на секирной рукояти, второе - их товарищу, разведчику Лоскуту лучше бы в этот миг не мешкать, а бить незнакомца насмерть, быстро и тихо, третье - если все обойдется благополучно - выбить Бачу зубов побольше, никак не меньше половины, ибо это из-за тупого Бача они прохлоп... у... Незнакомец не позволил Зубану додумать до конца и ловким ударом секиры снес ему голову. Бач успел и того меньше, потому что его голова улетела в кусты еще вперед Зубановой. А Лоскут лежал на своем месте смирно и бездыханно, надежно пришпиленный к мокрой предрассветной земле чудовищным ударом простого швыряльного ножа. Незнакомец вошел в трактирные двери и остановился, сощурив смеющиеся глаза: - Горуль! По какому поводу веселье!? - Я! - отозвался на крик трактирщик. - Что?.. О-о... О, о, о! Ай, да это гости к нам! Сиятельный господин Зиэль, счастье-то какое! Давненько о вас не слышно было. Что? А... Так ведь Праздник Закатов на дворе, вот и гуляем, закаты и рассветы напролет! Зиэль осторожно пробрался сквозь пляшущие толпы и привалился к стойке. - Ах да, я и забыл. Налей-ка мне имперского. - Очень хорошее кремовое пришло. Просто нектар богов! - Нет. Я же сказал: простого имперского кувшинчик. Как торговля идет? - Сей миг будет сделано! Торговля? И слаще времена бывали, но жаловаться грех. Вот, лучшее, прохладненькое. И кубок - тот самый, ваш! - Спасибо, Горуль. - Зиэль вынул из кармана на ладонь три червонца и брякнул ими в стойку. - Возьми пока. Если не хватит - напомни. Но есть у меня предчувствие, что хватит и этого, не успею напить и наесть. Трактирщик сгреб деньги... деньжищи!.. и приготовился слушать, ибо слова Зиэля - это не мусор, это всегда ценность, иной раз под стать его червонцам! Но тут, увидев пришельца, к стойке приперся Куса. Он бы уже наверх ушел, да девка Хвостик, надежно выученная трактирщиком, убедила его еще повеселиться, поесть и попить в общем зале. - Здорово, Зиэль! Давно не виделись! Зиэль растворил в бородатой улыбке свирепость взгляда и добродушно хлопнул ладонью в подставленную ладонь. - Здорово, Куса! Рад тебя видеть живым и веселым. - Взаимно. Что пьешь? Опять, небось, кислятину? Идем за наши столы, я угощаю. - Не, Куса, я свое и за свои. Возмужал, смотрю, окреп. Как дела? - Идут помалу. Долго же тебя не было. Ты к нам или так, проходом, с войны? - Да... Пробираюсь по неким надобностям на запад. - А, на южную драчку, к герцогу? - Нет, несколько в другую сторону: тоже на запад, но потеплее, к более высоким широтам. - Как? К высоким чего? - Не важно. Иду на запад, но, поскольку время позволяет, решил освежить память, завернуть в дорогие моему сердцу места, пообщаться с народом. - Эй, мне тоже дай серебряный кубок! Вон - как у Зиэля! - Будет сделано, сиятельный господин Куса! Сей момент принесу! Разыщу и принесу! Куса почесал затылок, не зная, что бы еще такого важного сказать... - Что нового в империи? Ты-то всюду ходишь, знаешь? У Зиэля поднялись брови и выпятилась нижняя губа, словно бы помогая ему припомнить новости. - Так себе. Например, в местном лесу, буквально в нескольких шагах, ватага Пушка сюда пробирается, все как на подбор голодные и трезвые. Рыл семьдесят их. - Пушок? - Куса поперхнулся неглубоко, но никакого иного беспокойства не выказал. - А сколько это - семьдесят? Зиэль хмыкнул и коротко призадумался с ответом. - Ну... это, примерно, шесть дюжин... Вот как за теми четырьмя столами. До четырех считать умеешь? Куса с натугой отвернул короткую шею, посмотрел... - Пусть идет, здесь его никто не боится, ни я, ни Барон, ни Черный - вон они сидят, кстати, каждый со своими ребятами. - Не сомневаюсь, что не боитесь. Но вот-вот могут нагрянуть гости и поугрюмее. Они слегка даже опережают Пушка. - Стражи, что ли? - Нет, посторонние. Все пешие, без магов и жрецов. - Ну и чихать тогда на них, если они не стражи. Ты лучше вот что скажи, Зиэль... Слышишь, нет? - Да, Куса, я внимательно тебя слушаю! - Ты, хоть и воин черная рубашка, а парень приятный и в корень свой. Мы тут собрались пошарить слегка в окрестностях одного замка, а после того - верные люди наводку сообщили - тряхнуть один караванчик, то ли посольский, то ли купеческий, веселый такой, с большим количеством баб... Дело плевое, но крепкие и умелые всегда нам надобны. Присоединишься? Легкий дуван получится, вдобавок и жирный. - Нет, как раз сегодня мне с вами не по пути. - Зиэль отхлебнул из объемистого кубка и замер на миг, словно запнулся, подыскивая слова помягче и подобрее. - Не сердись, дружище Куса, но я, в отличие от вас, тебя и твоего отребья, человек образованный, честный и умеренный, на разбой пускаюсь только в случае крайней нужды, если, скажем, выпить не на что или рубашка обтрепалась... Понял ли ты меня? Шея у Кусы, из-под кольчуги и до самых ушей, побагровела, зловеще хрустнула туда-сюда, сам он набычился и даже засопел, разгораясь. Но поймав внимательный взгляд Зиэля - явно, ему вдруг вспомнилось нечто такое... с Зиэлем связанное... - мгновенно утих и отступил без единого ответного слова. - Что, ваша милость, - обеспокоенный трактирщик перегнулся через стойку и, переборов страх перед бородатым воином, поглядел ему в глаза, - правда Пушок идет? - Правда. У тебя, кстати, защиты вокруг кабака никакой. Это беспечность. - Так ведь... есть защита, пресветлый господин Зиэль! Отец Тарпагу прошлою весною накладывал собственноручно! - Угу, видел я ту защиту в действии, собственными глазами. Крысу разве что остановит, но и то не наверное, ибо иссякла. Народу ведь к тебе целые полчища ходят, так что обновлять почаще бы надобно. Да только вовсе не в прохудившейся защите и не в Пушке тебе будет головная боль сегодня. Если есть что особо ценное - попрячь: мебели много нынче наломают. - Все понял... все по... Зуда! Зуда, мухой сюда! Нет! Беги к колодцам, прикрой оба! Набросают мертвяков - от нафов потом не отцепиться будет! Бегом, но тихо. И сразу в подпол сама. И всех наших туда гони, гони, гони... только тихо... гостей не тревожа... Сквозь грохоты и переливы буйного кабацкого разгулья, Зиэль первый услыхал приближающийся шум от большого числа вооруженных людей, и почти сразу же вслед за ним - услышал трактирщик Горуль, как бы между прочим вооружившийся громадным тесаком для рубки мяса. Двери криво распахнулись после оглушительного удара и с печальным треском повалились на пол, выложенный серыми каменными плитами. Плиты эти были предметом гордости и тщеславия Горуля, ибо в редком провинциальном трактире шли на такие ненужные, в общем-то, расходы - почти всюду, за исключением столичных постоялых дворов, полы были земляные. Справедливости ради следует отметить, что пол, обильно выщербленный за долгие годы своей службы разным хозяевам, имел довольно жалкий вид, нуждался в починке и замене... А тут еще и оконная рама со слюдяными оконцами выпрыгнула вдруг из гнезда внутрь кабака и тоже разбилась об пол. Музыка оборвалась, через несколько мгновений утихли и танцующие. Утихли и дружно повернули головы к дверному проему. В зал медленно и зловеще вступили вооруженные люди, с десяток их было, окружающих одного, рослого и широкоплечего, одетого в латы. - Эй! Тихо всем, сволота! Я это... я граф Великого Корабельного княжества его сиятельство Казарь, главнокомандующий войсками его высочества князя Манана! Короче говоря, бабы все налево перешли, в единую кучу, вон туда!.. А остальным снять с себя вещи, деньги, оружие и украшения и вот сюда, в единый дуван сложить. И живо!!! Кто посмеет пикнуть... - слышишь, Сухарь? - так тому мой сотник Сухарь глотку сразу же... - Главнокомандующий войсками Великого Корабельного княжества Казарь грянулся на каменный пол, так и не договорив последнего в своей жизни слова: Зиэль, уже стоявший тут же, неподалеку, мгновенно подсчитал и даже присвистнул от веселого изумления: в левой глазнице Казаря нож да в правой кинжал (кто-то, видать, спьяну не поскупился), а в разорванном рту аж четыре швыряльных ножа уместилось. И один из четырех - явно женский, судя по бирюзовому сердечку на 'хвосте'! Также с дюжину щвыряльных ножей осыпалось рядом, бесполезно тюкнув в прочные графские латы. Эх... Тупоголовому Казарю сначала бы озаботиться отсутствием на месте всех троих разведчиков, да самому остановиться в сотне шагов от трактира, послав вперед десяток-другой бойцов для догляда и ощупа... Нет, решил, видимо, что и сам с усами, что аппетит и жажда превыше осторожности. Личная охрана 'его сиятельства' стояла тесно, вплотную к нему, видимо рассчитывая на то, что у них будет время развернуться, если случится какая-нибудь короткая заварушка с этим трусливым пьяным сбродом, но сей возможности им так никто и не дал: половина из них упала замертво под градом швыряльных ножей, оставшуюся половину тупо и быстро, как скот на бойне, зарубили случившиеся рядом жрец богини Оббум Тарпагу и некий Конопатый: отец Тарпагу дважды ударил мечом, а Конопатый за те же мгновения трижды успел, причем обычной секирой, но оно и понятно, что у Конопатого быстрее получилось, ибо Тарпагу ко времени развернувшихся событий был уже мертвецки пьян - какая уж тут, к нафам, боевая сноровка? Хотя... какие-то остатки разумения, видимо, еще сохранились в святом отце. - Боги ненастные! Мертвечины-то навалили - не пройти. Убрать, убрать!.. - Не слушаются язык и губы отца Тарпагу, не вяжет он лыка, но жрец все равно пытается распоряжаться неизвестно кем, вполне возможно, что зелеными демонами, что по-хозяйски пляшут у него по глазам в лохматой башке. Вдруг Тарпагу наклонился, уцепил неверною шуйцей правый сапог покойного Казаря, десницу возложил на левый сапог, выпрямился и поволок мертвеца к окну, мордой по корявым плитам, оставляя на полу кривую широкую кровавую полосу. - Э, э, святой оте... кинжал! Кинжал-то, ну!.. погоди... Куда ж ты его, пьяный дурак? В толпе и ахнуть не успели - размахнулся отец Тарпагу и за ноги вышвырнул тяжеленное тело в высаженное снаружи окно, вместе с латами, чужим дорогим кинжалом и швыряльными ножами в размозженной голове. Оттуда, сопровождаемые яростным человеческим воем, вразброд полетели стрелы, одна из которых угодила Тарпагу в плечо, вскользь, правда, пропоров хламиду и кожу неглубоко. - Святотатцы! Твари! - возопил отец Тарпагу, все еще не в силах протрезветь и понять обстановку. - Поднять р-руку на кроткую богиню и смиренного инока ея??? Всех зарублю, еретики! Кто любит меня и богиню Оббум - за мной! Да будем святы-ы-ы-эххх! Отец Тарпагу пьяно побежал к окну, явно перепутав его с дверью, ну и - как и следовало ожидать - ударился брюхом о подоконник, вывалился наружу вверх тормашками, только беспорточные волосатые ноги мелькнули из-под хламиды. Тут бы и пришел ему стремительный конец от вражеских стрел и мечей, ибо людям князя Манана Лысого и графа Казаря напрочь не понравилась кровожадная строптивость будущих жертв, но в это время к трактиру подвалила ватага разбойников Пушка, где и напоролась на пиратов... Пушок был поумнее людей Казаря, но ненамного: ему хватило терпения убедиться, что это не имперская стража явилась выжечь разбойничье осиное гнездо, да вот посчитать или хотя бы примерно прикинуть в рассветной полутьме подошедшие силы незнакомцев - нет, не догадался: голодная ярость и пушковский мерзкий нрав помешали. - Р-руби их, братцы, топчи, все наше будет! Немедленно завязалась сеча. Пронзительный гнусавый голос Пушка легко проник даже внутрь трактира, и первым его распознал Зиэль. - Ого! Это там Пушок воюет! Вот ведь лапы у кого загребущие! Все и всегда - ему одному! В ответ на эти крики Пушка, да на подзуживающие слова Зиэля, заорал и рассвирепевшим медведем помчался к входной двери Куса, вызволять из жадной пасти друга-соперника свою долю неведомой добычи. Не так-то просто спьяну и без помех миновать на бегу завалы из десятка трупов среди расщепленных досок дверных - Куса тяжело споткнулся и кубарем вылетел в дверной проем, прямо к месту разворачивающейся драки. Вероятно, не зря богиня погоды Оббум считается покровительницей проходимцев и пьяниц: удержись Куса на ногах - утыкали бы его пиратские стрелы, успей он выхватить на бегу меч, либо секиру - наверняка бы поранил сам себя, а то и убился насмерть... Но ведь нет: выкатился, вскочил и па-ашел в две руки наотмашь рубить, выбирая незнакомые рожи да одежи! Та же благодать богини пала и на 'смиренного инока ея' жреца Тарпагу: хламида на пузе продрана и вся в крови, но это не рана от меча, а пустая царапина от осколка оконной слюды на подоконнике; стоит святой отец Тарпагу спиной к стене, широко ноги расставив, бьется мечом против дюжины нападающих, для верности в обе руки его взяв. Таким способом сподручнее дрова колоть, а не на мечах сражаться, но уж простительно жрецу, тем более в стельку пьяному, тем более против неумех, еще больших, чем он... Народ из трактира на двор яростным ручьем хлещет, чтобы на драку успеть, и все желающие вполне успевают, ибо с разных сторон накатывают на них густые волны пришельцев... Да там же их целое войско! Глазом моргнуть - стрелу уже пустить некуда, нож по цели не швырнуть - все в плотной сече рукопашной! Даже девки трактирные - не большинство, но с дюжину набралось, пробрались во двор, мужчинам помогать. (Ну и, само собой, по покойницким карманам шарить, пока битва не закончилась, ибо по общеимперским военным обычаям победный дуван девок никогда прямо не касается, лишь потом к ним постепенно перекочевывает. - Прим.авт.) Одним из последних покинул стены трактира Зиэль: он долго стоял, уперев руки в пояс, а взор в проем дверной, качал черной бородищей, ухмылялся своим мыслям... - Нет, тут двух мнений быть не может: сие - не конец света, уж никак я не перепутаю Морево с простым разбойным набегом! Пойти, что ли, меч с секирою покормить? А то эти обормоты без меня до вечера провозятся. Воин запустил пальцы за пояс, потом полез в карман, в руке у него звякнули червонцы. - Эй, братцы, отдохнули уже? Послушный величественному кивку, из глубины зала к Зиэлю подбежал старшина музыкантов, челюсти его все еще перемалывали какую-то пищу, но глаза горели алчностью и рвением. - О да, сиятельный господин Зиэль, мы всегда рады служить вам! Изволите послушать 'Лодочку'? - На. Но это не плата, это задаток. - Зиэль подмигнул очумевшему от удачи старшому и хохотнул. - Нет, не 'Лодочку'. А что-нибудь такое... пободрее, чтобы нам на улице было слышно и не скучно. Грянули! На второй клети, наверху, где гостевые комнаты, обстановка была куда более мирная: люди спали, а некоторые, вроде Хвака с девицами, веселились келейно, не обращая никакого внимания на шум внизу... ну... может быть, этой ночью шум чуточку более долгий и навязчивый, нежели обычно... Однако, четверо пришельцев, вероятно самых хитрых и жадных, решили предоставить право битвы своим товарищам, пока они сами залезут в осаждаемый трактир 'сбоку' и без помех пошарят лично себе за пазуху, помимо общего дувана. Особой трусости в этом поступке не было, скорее наоборот: попадись они на подобном - даже свои казнят их, тут же, на месте недавнего боя, как мародеров... Впрочем, до конца битвы было еще далеко. Раскрылась дверь, и в комнату бесшумно ввалились четверо, не с мечами наголо, а с кинжалами в рукавах, чтобы до поры не сверкать основным оружием. Окончательно упившийся Хвак принял их сначала за слуг, принесших съестную и питьевую подмогу, но девицы распознали чужих: они захихикали и завизжали, донельзя сконфуженные тем, в каком виде им довелось предстать перед посторонними людьми. Грязно ругаясь, Хвак ринулся на пиратов и в два цапа выбросил всех четверых в открытое окно, прямо на головы воюющим. - Тучка... это... шумно. Окно закрой и шторку-то задерни... Э, э... стой! Вот так стой... ну-ка, поклонись окну и повиляй хвостом! Гы-ы... еще... еще... Светало. Манан Лысый проснулся затемно: не давали спать мечты, неуместно рассыпанные, подобно хвойным иглам, по ночному ложу. Приятно было думать о женах, о новой молодой жене, о наследниках державы его, наследниках, которые уже есть, но до наследства которым еще очень и очень далеко, ибо есть еще сила у Манана, много силы - в руках его, в чреслах его, в разуме его... Странное дело - ночной ветерок: стоишь на палубе - ничего в нем нет, кроме соли, а если ловишь его на рассветном берегу, вот как сейчас, то словно чем-то домашним веет. На берегу неуютно без корабля, а в море, особенно к концу похода, только и мечтаешь о земле... о женах... о спокойном житии. Там, во вражеском доме, перед тем как сжечь его, прикорнет он полуденным сном, не раньше, ибо всегда сначала труд, а после уже - грезы. Вдруг что-то тихое, странное, кольнуло Манана в голову и в грудь... Это предчувствие... нет, это тревога. Да, да, лучше потом убедиться в ошибке, но пусть сейчас это будет тревога. Манан отдал приказ вестовому, и тот помчался из шатра, поднимать ' в мечи' оставшуюся полутысячу воинов. Командовал ею зять Манана и почти ровесник ему, человек неумный, но достаточно верный и старательный. - Тысячник Краб! - Я, ваше высочество! - Отбываю на корабль, буду созерцать, а то здесь суетно. Прикрываешь. - Есть, ваше высочество. Уж догляжу, лягуха не проскочит! - Болтаешь много. Со тщанием доглядывай. Как только наши весть пришлют - доложишь немедленно и лично, созерцание мое бестрепетно прервав. Понял? - Еще бы не понять, ваше высочество! Уж спроворю - лучше не бывает! Лодка в дюжину весел рассекала мелкую утреннюю рябь... Тишина океана, равнодушие прибоя, благолепие горизонта... Но Манан слишком хорошо знал, какая пагуба может таиться там, во тьме, под слоем прозрачной воды: не далее как вчера они прикормили в этих сонных водах нескольких акул и еще каких-то прожорливых тварей. Человечиной, разумеется: провинившимся - кара, остальным - урок. Вот тако же и там может быть, в сонной чужой земле, жуткое и голодное. Лодку уже зачалили к борту флагманского корабля, развернули веревочный трап, а Манан все оглядывался и оглядывался туда, где прибрежная поляна беспечно втягивалась в лесную дорогу. Звуки, знаменующие приближение человеческих стад, прилетели именно оттуда, с дороги, более напоминающей утоптанную звериную тропу, и был это беспорядочный гул, сотканный, в основном, из криков и лязга стали о сталь... Сколько там расстояния от борта флагманского корабля до передовой цепи воинов Краба? От силы полторы сотни полных шагов, все видно как на ладони, благо утро совершенно безоблачное и прозрачное. Вот из лесу выбежал один ратник, другой... оба окровавленные... Третий. Все трое - его, Манана, люди, если судить по цвету шапок и виду кольчуг. Может, на имперскую засаду напоролись? Но тогда надо будет... не сейчас, потом, без торопливости, выявить предателей и вражеских лазутчиков. Остальные где? Четвертый... пятый, шестой... Остальные полторы тысячи отборных воинов - где??? Из леса стали выбегать незнакомые люди, повадками и одеждою никак не походившие на ратников Великого Корабельного княжества... Это отнюдь не регулярные войска, скорее, пьяный сброд, толпа, с мечами и секирами в руках... Уже легче. Значит дело не в предательстве и не в засаде имперских войск. Что же ты, Краб!? Крошите их всех! Все то, что увидел Манан Лысый потом - врезалось ему в память на весь его недолгий остаток жизни... Орда этой лесной швали сшиблась грудь в грудь с передовой шеренгой отлично вооруженных ратников Краба... и побежала дальше, с взвизгами и пьяными криками, топча и отпинывая с дороги окровавленные, корчащиеся в предсмертных судорогах тела отборных воинов Корабельного княжества... чтобы через несколько мгновений накрыть смертоносной волной следующую шеренгу... Манан протирал и протирал внезапно заслезившиеся глаза и все никак не мог поверить увиденному... Кувшина легкого вина за это время не выпить - все пятьсот... нет, четыреста воинов - сотня личной охраны здесь же, на корабле - четыреста воинов! - замертво полегли в скоротечной схватке с невесть какою сволочью! О, боги! Да что они такое делают!.. Неужто они собираются... они в лодки садятся??? Выпрыгнувшие из леса враги... кошмарные твари какие!.. отвязывали лодки и прыгали в них, явно намереваясь атаковать флагманский корабль... Неужели, подумалось Манану, с таким малым количеством людей, эти наглецы собираются идти на абордаж??? Но Манан глянул коротко на залитый кровью берег - и ужас ледяным мечом прошил его надменное сердце! - Стрелы, камни - готовь! - скомандовал он лично. К кораблю подходила первая лодка с нападающими. Остальные далеко отстали, но это было вполне объяснимо: горсточка воинов Краба, с ним самим во главе, сумела пробиться к лодке, дабы сбежать с поля боя и тем самым сохранить жизнь, но уже в отходящую от берега лодку с десятком воинов в ней, запрыгнули четверо местных бродяг. Через несколько мгновений Краб и его люди уже кормили хищных рыбок в помутневших от крови взбаламученных водах, а их победители яростно, втроем, но в четыре весла - здоровенный бородач в черной рубашке работал двумя веслами - выгребали к кораблю. Стрелы прибили к бортам лодки двоих нападавших, но один оставшийся, тот самый рослый бородач, готовился чалиться к борту, нападать в одиночку. Манану изменила выдержка, и команда прозвучала, как у труса, высоко и визгливо: - Давай! Огромный камень упал на корму, одним махом вытряхнув из переворачивающейся лодки живых и мертвых. Вода зачавкала жадно, взбурлила. Охваченный каким-то непонятно робким, неуместным любопытством, его высочество Манан Лысый вытянул шею, наклонился к борту... чтобы посмотреть... убедиться... Ну, и увидел. Из воды, похожая на огромный зубастый поплавок, поднялась вверх оскаленная акулья морда, следом за нею из кипящей кровавой пены вынырнула волосатая ручища, на ощупь ухватилась за акулий нос, оперлась, словно о лесной пень или камень - и обладатель ее выскочил из воды едва не по колена! Выскочил и метнул кинжал! Если бы не вестовой десятник, случайно оказавшийся рядом с Мананом в этот миг - не видать бы его высочеству ни открытого моря, ни грядущего мятежа остатков непобедимого пиратского воинства... Но правильно говорят древние о пиратской судьбе: спокойно плавай, тебя повесят! Все справедливо: ты вешал, когда в силе был, - и с тобою, обессилевшим, тако же поступят. Кинжал пробил вестового почти насквозь, даже рукоятка утонула в груди, кошмарный бородач опять погрузился в пучину, едва ли не в обнимку с акулой, а Манан бесстыдно заверещал, позабыв о воинской чести и монаршем величии (которое очень быстро, не далее как к полудню закончится петлей на рее), не мечтая уже ни о каких чужеземельных захватах: - Скорее! Поднять паруса! Ну скорее же! Уходим! И они ушли, чтобы никогда уже не возвращаться к берегам империи.