– Боже упаси.
– Бумаги подписывали?
– Какие бумаги?
– Вы меня понимаете. Разные.
– Разные – никогда.
– Странно.
– А что такое?
– Отношение к вам странное.
– Объясните же наконец…
– Ладно. Не переживайте. Все будет хорошо…
Я ожидал верстку. Жизнь представлялась в розовом свете…
Тут самое время отвлечься. Поделиться ярким эстетическим впечатлением.
Черная музыка
В Таллинне гастролировал Оскар Питерсон, знаменитый джазовый импровизатор. Мне довелось побывать на его концерте.
Накануне я пошел к своему редактору:
– Хочу дать информацию в субботний номер. Нечто вроде маленькой рецензии.
Редактор Генрих Францевич Туронок по своему обыкновению напугался:
– Слушайте, зачем все это? Он – американец, надо согласовывать. Мы не в курсе его политических убеждений. Может быть, он троцкист?
– При чем тут убеждения? Человек играет на рояле.
– Все равно, он – американец.
– Во-первых, он – канадец.
– Что значит – канадец?
– Есть такое государство – Канада. Мало того, он – негр. Угнетенное национальное меньшинство. И наконец, его знает весь мир. Как же можно не откликнуться?
Туронок задумался.
– Ладно, пишите. Строк пятьдесят нонпарелью…
Питерсон играл гениально. Я впервые почувствовал, как обесценивается музыка в грамзаписи.
В субботнем номере появилась моя заметка. Воспроизвожу ее не из гордости. Дело в том, что это – единственный советский отклик на гастроли Питерсона.
В его манере – ничего от эстрадного шоу: классический смокинг, уверенность, такт. Белый платок на крышке черного рояля. Пианист то и дело вытирает лоб. Вдохновенный труд, нелегкая работа…
Концерт необычный, без ведущего. Это естественно. Музыкальная тема для импровизатора – лишь повод, формула, знак. Первое лицо здесь не композитор, создавший тему, а исполнитель, утверждающий метод ее разработки.
Исполнитель – неудачное слово. Питерсон менее всего исполнитель. Он творец, созидающий на глазах у зрителей свое искусство. Искусство легкое, мгновенное, неуловимое, как тень падающих снежинок…
Подлинный джаз – искусство самовыражения. Самовыражения одновременно личности и нации. Стиль Питерсона много шире традиционной негритянской гармонии. Чего только не услышишь в его богатейшем многоголосии! От грохота тамтама до певучей флейты Моцарта. От нежного голубиного воркования до рева хозяина джунглей.
О джазе писать трудно. Можно говорить о том, что Питерсон употребляет диатонические и хроматические секвенции. Использует политональные наложения. Добивается гармонических отношений тоники и субдоминанты. То есть затронуть пласты высшей джазовой математики…
Зачем?
Вот он подходит к роялю. Садится, трогает клавиши. Что это? Капли ударили по стеклу, рассыпались бусы, зазвенели тронутые ветром листья?.. Затем все тревожнее далекое эхо. И наконец – обвал, лавина. А сотом снова – одинокая, дрожащая, мучительная нота в тишине…
Питерсон играет в составе джазового трио. Барабаны Джейка Хенна – четкий пульс всего организма. Его искусство – суховатая музыкальная графика, на фоне которой – ярче живопись пианиста. Контрабас Нильса Педерсена – намеренно шершавый, замшевый фон, оттеняющий блеск импровизаций виртуоза.
Что сказать в заключение? Я аплодировал громче всех. У меня даже остановились новые часы!..
Захватив номер «Советской Эстонии», я отправился в гостиницу. Питерсон встретил меня дружелюбно. Ему перевели «с листа» мою заметку.
Питерсон торжественно жал мне руку, восклицая:
– Это рекорд! Настоящий рекорд! Впервые обо мне написали таким мелким шрифтом!..
Обсуждение в ЦК
Наконец пришла из типографии верстка. Художник нарисовал макет обложки – условный городской пейзаж в серо-коричневых тонах.
Мне позвонил Аксель Тамм. Я заметил, он чем-то встревожен.
– В чем дело? – спрашиваю.
– ЦК Эстонии затребовал верстку. В среду – обсуждение.
Я нервничал, ждал, волновался.
Обсуждение было закрытым. Меня, естественно, не пригласили. То есть это, конечно, не очень естественно. В общем, не пригласили. Целый день я пил коньяк. Выкурил две пачки «Беломора». Наконец звонит Эльвира Кураева:
– Поздравляю! Все отлично! Будем издавать!
Позже я узнал, как все это было. Сообщение делал инструктор ЦК Ян Труль. Мне кажется, он талантливо построил свою речь. Вот се приблизительное изложение:
«Довлатов пишет о городских низах. Его персонажи – ущербные люди, богема, Их не печатают, обижают. Они много пьют, допускают излишества помимо брака. Чувствуется, рассказы автобиографические. Довлатов и его герои – одно. Можно, конечно, эту вещь запретить, Но лучше – издать. Выход книги будет естественным и логичным продолжением судьбы героев. Выход книги будет частью ее сюжета. Позитивным жизнеутверждающим финалом. Поэтому я за то, чтобы книгу издать…»
Я ждал сигнального экземпляра, медленно тянулись дни, полные надежд.
Еще раз позволю себе отвлечься.
Прекрасная Эллен
Однажды сижу я в редакции. Заходит красивая блондинка. Модель с рекламного плаката финской бани.
– Здравствуйте. Меня зовут Эллен.
– Очень приятно.
– Давно хотела с вами познакомиться. Вы любите стихи Цветаевой?
– Кажется, люблю.
– А Заболоцкого?
– Тоже…
Мы беседовали около часа. Я так и не понял, зачем она явилась. На следующий день опять приходит:
– Вам не кажется, что разум есть осмысленная форма проявления чувства?
– Кажется…
Беседуем.
И так – всю неделю.
Я говорю приятелю:
– Миша, что все это значит?
– И ты еще спрашиваешь! Надо брать! Чувиха – в полной боевой готовности. Уж я-то в этих делах разбираюсь…
Мне даже как-то неловко стало. Чего это мы все разговариваем? Так ведь и обидеть женщину недолго…
На следующий день я осторожно предложил:
– Может быть, отправимся куда-нибудь? Выпьем, помолчим…
– О, нет, я замужем.
– А если по-товарищески?
– Не стоит. Это лишнее.
На следующий день опять является. Передумала, наверное.
– Ну как? – говорю. – Тут рядом мастерская одного художника-супрематиста… (Супрематист мне ключ оставил.)
– Ни в коем случае! За кого вы меня принимаете?!
Это продолжалось три недели. Наконец я разозлился:
– Скажите откровенно. Ради чего вы сюда ходите? Что вам нужно от меня?
– Понимаете, у вас язык хороший.
– Что?
– Язык. Литературный русский язык. В Таллинне, конечно, много русских, Только разговаривают они грубо, примитивно. А вы говорите ярко, образно… Я переводами занимаюсь, мне необходим литературный язык… В общем, я беру уроки, Разве это плохо? Кое-что я даже записываю.
Эллен перелистала блокнот.
– Вот, например: «В чем разница между трупом и покойником? В одном случае – это мертвое тело. В другом – мертвая личность».
– Веселые, – говорю, – мыслишки.
– Зато какая чеканная форма! Можно, я снова приду?..
Прекрасная Эллен! Вы оказали мне большую честь! Ваши переводы – ужасны, но, я думаю, они станут лучше. Мы вместе постараемся…
Загадочный Котельников
Нас познакомили в одной литературной компании. Затем мы несколько раз беседовали в коридоре партийной газеты. Бывший суворовец, кочегар, что-то пишет… Фамилия – Котельников.
Свои рассказы он так и не принес, хотя мы об этом уславливались.
Теперь мне кажется, что я его сразу невзлюбил. Что-то подозрительное в нем обнаружил. А впрочем, это ерунда. Мы были в хороших отношениях. Единственное меня чуточку настораживало: литератор и пролетарий, жил он весьма комфортабельно. Приобретал где-то шикарную одежду. Интересовался мебелью… Нельзя, будучи деклассированным поэтом, заниматься какими-то финскими обоями. А может быть, я просто сноб…