Мои мысли занимают те самые глупости, которыми напичкал мою голову этот мальчишка-художник, мальчишка-ефрейтор — блестящий солдат и награжденный офицер, которого я, имея на то причины и возможности, буквально раздавил и смешал с грязью. Все в прошлом. Все в далеком прошлом, которое невозможно ни стереть, ни изменить, ни забыть. Даже на то, что происходит сейчас, на все это через несколько дней, месяцев, лет я буду оглядываться через призму времени. И это буду другой я. Я становлюсь другим, оставаясь собой, ежесекундно. В теории, я больше никогда не буду таким, какой я есть сейчас. Надо бы запомнить этот момент. Запечатлеть его в памяти, чтобы он врезался в нее, остался в ней надолго, желательно - навсегда. Настолько, насколько хватит оставшегося меня.
Давно я так не утопал в прошлом, как случилось со мной сейчас, когда оно снова посмотрело на меня глазами Ассоль. Что-то подобное, укоризненное и удивленное, было и в холодных глазах Дженивьен сегодня днем, когда она смотрела на меня, сидя напротив в экипаже. Что это было за странное непривычное чувство? Моя вина? В чем я перед ней провинился? Она настолько закрыта, что я могу лишь догадываться о том, что происходит в ее голове.
Но этот разговор сегодня днем… слишком неожиданный, чтобы так быстро его осмыслить. Дженивьен вообще редко смотрит в глаза - это было странным и обезоруживающим жестом с ее стороны. Ассоль смотрела мне в глаза практически постоянно, Джен же будто специально отводит взгляд, любыми способами скрывает лицо и носит траур.
Траур по кому? Чего она боится?
А ведь когда-то я знал ее намного лучше, чем сейчас, а потом допустил самую большую глупость в своей жизни. Я затем долго считал, что поменялась она, а, оказалось, это я навсегда потерял себя. А она была все та же.
С Дженивьен нас когда-то связывала дружба. Это она познакомила меня с Ассоль.
***
Большие светло-голубые внимательные глаза; зачесанные набок светлые, сильно вьющиеся на концах волосы; блестящие заколки и кружевные оборки на светлой шляпке, атласной лентой подвязанной под подбородком. Это была она — Ассоль, — еще совсем подростком впервые попавшая на летний, устроенный на природе раут.
Солнце слепило, играла тихая задорная музыка, звенели и сверкали колокольчики на чьих-то рукавах, развевались ленты на ветру. Тогда я еще не дослужился до нынешнего звания, был свободен, как этот чертов ветер, и еще не очерствел от подкинутых мне жизнью неожиданностей.
«Георг, я бы хотела представить тебе свою крестницу».
Кажется, Джен сказала именно так. Она, помнится, уже тогда начала носить траур, только не помню, почему. Я знал ее такой всегда. Будто она и родилась в черных, цвета воронового крыла, одеждах, будто с младенчества ее облачили в этот цвет, обязав скрывать глаза и молчать. Нельзя сказать, чтобы Джен была красива. Скорее, наоборот. Иногда мне даже казалось, что, если бы мода не дала для дам своих определенных законов, то Дженивьен бы походила на существо еще более серое и безликое в противовес ангельским круглолицым ровесницам-кокеткам, мошкарой переполнявшим рауты, балы и прочие мероприятия. Каждая кокетка была словно копией другой. Те, кто из них выделялся из их числа, часто становились всеобщими объектами внимания и восхищения, однако от сухой и какой-то неправильной красоты Дженивьен многие отводили глаза, не зная, как ее расценить. А все оказывалось проще, намного проще. Чтобы понять ее, достаточно было угадать в ней достойные восхищения рассудительность и ум, так преображающие некрасивых людей в глазах тех, кто умеет ценить эти редкие качества.
Ассоль же все восхищались налево и направо. Тайна ее происхождения делала из маленькой мадмуазель загадку: как будто она находилась на маскараде, где маски были сняты у всех, кроме неё. Изъясняться на нашем языке в самом начале своего появления в обществе для неё было делом трудным, но это, по мнению многих, лишь ее украшало. Хотя, по-прежнему все надеялись на знатность и богатство Ассоль. Все же узкий в своих взглядах и чрезмерно аристократичный высший свет привык доверять звону монет и внешнему виду. Небольшая группа людей — верхушка общества, — знающая себя изнутри настолько дотошно, что скучала в присутствии тех, кого можно было бы обсудить за спиной, в восторге втягивала в себя свежую кровь. Невообразимое счастье испытывали старики и старухи, которых можно было перечесть по пальцам, когда их поросшие мхом кружки пополняли совсем еще юные молодые люди и девушки — их дети и внуки, - но появление принципиально нового объекта внимания будоражило даже тех, кого принципиально не удивляли никакие новости.
Дженивьен по тысяче разных причин не отходила от Ассоль ни на шаг, а, если и отходила, то та увивалась за ней хвостом или просто часто с вежливой прелестной улыбкой подбегала, спрашивая перевод непонятных для неё слов. При этом девушка заразительно смеялась, заметно смущаясь своего невежества, несмотря на совсем еще юный возраст. Кажется, тогда ей было лишь семнадцать, мне — двадцать восемь.
Наш первый разговор завязался случайно. Отойдя от остальных гостей, Ассоль присела на белую лавочку под широким тентом, скрывшим ее от солнца. Она забавно надула щеки, выдыхая, сдувая упавшую на лицо прядку, и откинулась на спинку, раскрыв свой кружевной веер.
Подходить к Ассоль в присутствии кого бы то ни было, пусть и Дженивьен, мне не хотелось, поэтому самым верным решением оказалось подсесть к ней сейчас, предложив воды.
Ее удивленный любопытный взгляд я не забуду никогда. Только тогда я заметил, что лицо ее было усыпано едва заметными веснушками, практически не видными издалека. Кожа была неравномерного теплого цвета; волосы в некоторых местах были светлее, в некоторых темнее — она не выглядела так, как все эти перепудренные кокетки, Ассоль была настоящей. У нее были розовые искусанные губы, сама она была немного нескладной, но за ее улыбкой это все отходило на задний план.
«Небо рыжеет, уже вечер», — Ассоль говорила, сильно выделяя букву «р», делая на ней акцент, будто бы эта буква была важнее остальных в предложении. Она смотрела на опускающееся солнце. В какой-то момент мне захотелось потрогать ее ямочки на щеках, но я с трудом удержался, подавляя давно забытую мальчишескую замашку, и проследил своим взглядом за ее.
Почему-то мы сидели молча. Я был не прочь поговорить с ней, как говорил обычно с другими, но это молчание было настолько полным, как будто мы знали друг друга уже давно и имели право ничего друг другу не говорить. Оно не было похоже на те неловкие паузы, так портящие даже самые приятные разговоры. Скорее, это была спокойная, умиротворенная тишина. Я столкнулся с ней впервые, но сразу ее узнал.
А рядом велись тихие беседы и играла музыка. Поодаль от взрослых копошился в траве мальчишка — поздний сын действовавшего первого Маршала, — потрепанный, всклоченный, как дворовый кот, и невероятно шумный. Он громко вжикал и напевал что-то, высоко подбрасывая вверх вырезанную из дерева игрушку.
«Быдыщ!» — игрушка снова полетела вверх. Лицо мальчишки, скрытое козырьком, обратилось к небу. Не пойманная игрушка с глухим звуком рухнула ему на голову.
Мальчик затих, досадливо потирая ушибленную макушку и, кажется, смотря в сторону элегантных белых столиков и суетящихся вдалеке взрослых. Больше на рауте детей его возраста не было.
Он со свойственным детям деловым видом заскучал, затем, отодвинув ногой фигурки, встал и отряхнул траву с синих штанов на подтяжках, едва прикрывавших избитые колени. Мыском ботинка он подопнул деревянную лошадку в неудачной попытке ее поймать, но невозмутимо, щелчком, на манер отца, поправил шапку с козырьком, с любопытством оборачиваясь на нас. Видно понял, что там взрослые, но раздумывал, отчего эти взрослые молчат.
Обгоревшее лицо его, молочная тонкая кожа и торчащие прядки непонятного цвета, явно нарочно заправленные под головной убор — все он перенял от своего родителя, даже немного залихватскую манеру поведения. Хотя, не меньше ему перешло от его матери, скончавшейся за два года до этого, когда тому было восемь.