На тот момент мы с Ассоль по согласию, данному ее родителями, уже обвенчались. Через месяц после их смерти была сыграна свадьба…
***
Я открыл глаза. Воспоминания — живые, мощные, с запахом лугов, спирта и плесени — представали передо мной так, будто на момент перенеслись в моё настоящее.
Застучала створка о деревянный сервант. Я невольно вздрогнул, окидывая взглядом пустой кабинет. Сигарета в моих пальцах истлела почти до основания и потухла, оставив на коже красноватый ожог.
Когда же все пошло не так?
Что-то в моих воспоминаниях не давало мне покоя. Какая-то деталь. Что же я упустил?
Резко выдвигаю ящик, доставая пачку рисунков.
Не может быть…
Услышав тихие голоса в саду и насвистываемую знакомую для меня откуда-то из давнего прошлого песню, я обернулся, сжимая листы и резко поднимаясь на ноги.
Три фигуры, едва видимые в поглотившей центральный парк темноте, удалялись по аллее под звуки затихавшего вдали свиста.
========== О розах и ромашках ==========
Где-то наверху раздался тихий хриплый смех. С насыпи упали комки грязи и снега, а доска, прикрывавшая вход в окоп от холода и ледяного дождя, зачастившего в последнее время, сдвинулась, и кто-то прыгнул оттуда вниз и тут же задвинул эту заледеневшую своеобразную дверь обратно.
На гостя пораженно уставились несколько пар глаз, но, разглядев в полутьме нашивку с обозначением отряда, тотчас потеряли к нему всякий интерес.
— А ты-то чего здесь забыл? — Теодор удивленно поднял голову, отвлекаясь от настройки инструмента — на его коленях лежала неизвестно откуда добытая, изъеденная временем и войной гитара.
Юный большеглазый Жанно, зябко потиравший свои предплечья, неуверенно улыбнулся, останавливая взгляд сначала на лице пришедшего, затем на нашивке.
— О, а парниша-то меня испугался, смотри-ка, — Наполеон присел на корточки напротив мальчишки на вид лет семнадцати. — Как у вас здесь мрачно…
— Лазарет переполнен, — д’Этруфэ стащил с руки перчатку и провел пальцами по струнам. — Мы только закончили перевязку и перемещение раненных.
— А мы — хоронить погибших, — с лица Вандеса сошла улыбка, он сел рядом с Жанно на матрац, поджав под себя ногу. — Земля промерзла насквозь, копать невозможно, мы стерли себе все руки: они теперь в занозах и волдырях. Это больно, но не так больно, как видеть гору трупов, — парень обвел взглядом окоп: холодная земля, покрытая изжеванными продавленными матрацами, была усыпана апельсиновыми корками, на импровизированном столе стояла бутылка дешевого вина. В центре горел костер, вокруг которого разместилась часть этого медицинского корпуса. Медотряды были разбросаны по всей линии обороны. По комплектации они намеренно создавались небольшими и компактными и состояли в основном из невысоких чинов, в каждом из отрядов былое свое командование, но, если левый и правый фланги делились на подразделения с отдельными управлениями, то в центральном гарнизоне все отряды отчитывались исключительно перед первым Маршалом.
— В последнем столкновении погибших было больше, чем обычно, с обеих сторон. Не знаю, как так вышло, возможно диверсия, но пара разрывных попала в окопы. Там теперь…
Леон перевел взгляд на Жанно, когда тот робко протянул ему апельсин. В глазах паренька стояли слезы, которые тот сдерживал, кажется, лишь силой воли.
Теодор с измученным стоном сдавил виски:
— Выжившие?
— Нет, — отрезал Вандес, пожалуй, слишком резко, но мягче прибавил. — Там — нет.
— Вы хоть проверяете пульс прежде, чем хоронить?
— У нас Панса медик, но там и проверять нечего, с такими ранами не живут, а, если и живут, то недолго и не очень счастливо, — Наполеон взял апельсин и, не глядя, по-дружески, потормошил удивлено заморгавшего Жанно по волосам. — Тшш, успокойся, а то глаза на мокром месте.
— Он боится, Леон.
— Я тоже боюсь. И ты боишься. И они все… — Вандес взял мальчугана за плечо и внимательно заглянул тому в глаза. — Конечно, здорово видеть здесь человека, не очерствевшего от этой мерзости, но мне жалко на тебя смотреть.
— Наполеон, — д’Этруфэ нахмурился.
— Ты тоже успокойся, Тео, не с тобой говорю, вот и занимайся своей семиструнной, — ефрейтор отмахнулся от друга, снова обращаясь к пареньку. — Жанно, сколько тебе лет?
Мальчишка вытаращился и сосредоточенно засопел.
— Семнадцать…
— О-о? — неоднозначно выдал Вандес, покосившись на Теодора.
— Даже не начинай, — д’Этруфэ все еще ковырялся со струнами.
— Он всего на год младше меня, — Леон отпустил чужое плечо и указал большим пальцем левой руки на паренька.
— Вот только давай ты не будешь сравнивать его с собой, хорошо?
— Скажите, — Жанно мягко, едва слышно произнес это слово, пристально смотря на обветренное веснушчатое лицо Наполеона. Друзья снова перевели свои взгляды на него. — Зачем Вы здесь?
— Я? — ефрейтор задумался. — Здесь это где, позволь спросить? И почему ты ко мне на «Вы»? Теодор, почему он ко мне на «Вы»?
Д’Этруфэ лишь закатил глаза, невольно улыбнувшись.
— На этой войне, — юный медик смущенно зарделся.
— Какой хороший околофилософский вопрос, — Леон стащил зубами с рук перчатки и почти машинально начал чистить апельсин. — Тебе будет достаточно узнать, что сейчас я бы с радостью был где-нибудь не тут?
— Наверное, нет… — Жанно мелко трясло от холода. Заметив это, Вандес покосился на снова заподозрившего неладное Теодора:
— Это как понимать, Тед?
Паренек, видимо совсем отказавшийся от мысли вести с ефрейтором хоть какой-то диалог, сник, ковыряя заусенец на пальце. Он тихо ойкнул, когда его за шкирку подтащили ближе к огню.
— Я здесь в первую очередь потому, что моя страна во мне нуждается, как и в тебе, и в Теде, во всех, кто находится в окопах и в биваках севернее. Мы тут все одинаково нужны Де Данслис, хотим мы этого сами или нет. Есть такое понятие, как долг. Принято отдавать, знаешь ли.
Теодор согласно кивнул и перебрал струны, издавшие стройный тихий звук.
— Я знаю, почему ты задал мне этот вопрос, Жанно, ты думал, что, раз я так легко об этом говорю, то я, наверное, зверь без жалости и сострадания. Ты хотел меня этим попрекнуть? Думаешь, ты лучше и благороднее меня просто потому, что не можешь сдержать слез, когда смерть заглядывает в чужие глаза? Знаешь, мы все, хотелось нам оказаться здесь или нет, находимся на войне с одной и единственной целью — бороться за право нашей страны и наших городов продолжать носить названия на нашем языке. Был у нас выбор или нет — мы все равно все очутились в одной куче дерьма, так что бессмысленно и глупо раздумывать на этот счет в таком героическом ключе. Благородство — это очень и очень здорово, да, но убийство людей даже с целью защиты себя или кого-нибудь еще — это все равно убийство, как бы ты ни хотел это оправдать. Если ты, убивая, продолжаешь смотреть на людей щенячьими глазами и сопереживать каждому первому просто потому, что он такой же человек, как и ты, то на войне просто рехнешься всех жалеть. Какая от тебя польза, если мне будет нужна перевязка, а ты в этот момент будешь рыдать в три ручья из-за того, что мне больно, а тебе от этого печально?
Наполеон протянул застывшему Жанно несколько долек апельсина, затем передал еще несколько внимательно слушавшему его Теодору.
— Есть такой механизм для сохранения ясного рассудка. Очень простой. Называется — холоднокровие. Вот пройдет война, вернешься домой — и жалей, сколько душе угодно, хоть обжалейся, я, может, тоже за компанию этим займусь. Но сейчас… — ефрейтор покачал головой. — Сейчас это дико…
Вандес вдруг отвлекся и, закопошившись, вытащил из кармана что-то небольшое. Часы на цепочке с тихим щелчком открылись. — Что ж такое, осталось всего две минуты…
— До чего? — д’Этруфэ принялся наигрывать на гитаре какую-то мелодию, недоуменно наблюдая за засуетившимся товарищем. Наполеон достал из принесенной сумы что-то в обертке.
— Как это до чего? — юноша тряхнул головой. — До Нового Года, конечно. Я же к тебе сюда не просто так пробирался, наш бивак в паре километров отсюда, если ты еще не в курсе.
— Вот дурак какой, — Теодор удивленно переглянулся с робко кивнувшим Жанно.
— Дурак принес вам провизии, вы должны меня тут на руках носить!
— Шшш, тихо ты.