Маршал на нетвердых ногах подошел к музыкальному инструменту, грузно опустился на стул, отставил бутылку на пол. В тишине звук откинутой крышки звучал громче ружейного выстрела. Георг почти нежно погладил пальцами клавиши и, задумавшись, принялся играть без нот, вспоминая заученную еще в юности композицию.
Музыка разливалась по пустому холлу, благодаря чудесной акустике приумножавшему звук. Она разливалась светом по полу, стенам, утекала в другие комнаты, выплескивалась из окон, забиралась по лестнице на второй этаж, на третий и выше… пропитывала особняк с его пустой тишиной насквозь. Всё окружающее губкой впитывало печальную мелодию.
Где-то на улице сторож остановился и закурил самокрутку, прикрыв глаза, прислушиваясь. Собака повела носом и уставилась на открытое окно, из которого звучала печальная музыка. Где-то в траве пробежала кошка и запрыгнула на крышу беседки.
Тюль раздуло, листья за окнами громко зашумели. Сквозь шум послышался чей-то тихий смех…
Де Жоэл резко захлопнул крышку рояля, ошалело смотря перед собой.
Большие часы пробили три раза. Каждый удар гулом отдавался в опустошенной голове.
Смех. Чей-то смех.
Он снова опрокинул в себя вино и отбросил пустую бутылку в сторону — она покатилась по полу и ударилась о стену.
— Белое солнце… — краем глаза Георг заметил что-то белоснежное, мелькнувшее на лестнице. — Серое небо, — выдохнул он, резко повернувшись к лестнице. — А звезды…
Смутно знакомый звук шагов уводил куда-то наверх. Звонкий смех снова слился с шумом листьев.
«Играй…»
Шепот звучал в голове. Он не доносился ни откуда, просто звучал сам собой.
«Играй для меня…»
Маршал провел пальцами по крышке рояля и медленно ее поднял, не ощущая рук, но продолжил играть, теперь сбиваясь, промахиваясь мимо клавиш. Пальцы дрожали еще сильнее, звуки стали ненатуральными, фальшивыми. Не выдержав, он снова с грохотом захлопнул крышку и резко вскочил, опрокидывая стул:
— Я так больше не могу! — его голос сорвался на крик.
Вокруг звенела тишина. Но в голове все еще звучала та самая «Лунная соната», которую он играл пару минут назад, и раздавался чей-то такой знакомый смех.
На лестнице что-то зашуршало — мелькнул белый подол платья и скрылся за поворотом.
Георг сорвался с места и быстро взбежал на второй этаж. Он нервно озирался, хватаясь за стены и заглядывая в темные пустые комнаты, ощущая, как все вокруг сминается, словно скомканная исписанная нотная бумага.
Третий этаж.
Заброшенный четвертый…
В конце заваленного антиквариатом и мусором коридора на секунду мелькнул знакомый тонкий силуэт, но тут же растворился в пятне света. Де Жоэл дошел до этого места и остановился в холодном свете луны, с внутренней дрожью осознавая, что еще пару минут назад она светила с другой стороны особняка. Он потерянно замер, завороженно смотря на большой белый диск, злорадствующий на черном небе. Перед ним была лестница, что вела на крышу. Мужчина медленно, как во сне, поднялся по ней, сам не понимая, зачем он это делает.
«Иди сюда…»
Наверху было холодно: стегал ледяной ветер, и падали мелкие мушки снега. Чего только ни бывает в конце весны…
Георг выставил ладонь: снежинки на ней моментально стали капельками воды. Он обвел взглядом практически ровный скат черепичной крыши, стоя на последней ступени лестницы. На краю — рядом с водосточной трубой — спиной к нему стояла девушка, белая, как снег, как лунный свет, тонкая, как смычок скрипки. Она обернулась и протянула к нему руку.
— Ассоль, — Маршал ступил на скользкую черепицу. Что-то хрустнуло под ногой, но он не обратил на это внимания. Шаг. Два. Он оступился и чуть не сорвался со ската, а девушка лишь молча тянула к нему руку, рассыпаясь мушками снега. — Нет. Стой!
Георга резко втянули с крыши обратно на лестницу.
— Черт бы тебя побрал, — коротко, с звенящим от напряжения спокойствием раздалось над его ухом. Его отпустили, и он хорошенько проехался по ступеням спиной. — Что тут происходит? Что за чертовщину ты творишь?
Де Жоэл отодвинулся к стене, прислоняясь к ней, тяжело хрипло дыша:
— Она пришла… — он смотрел перед собой невидящим взглядом, трясущейся рукой пытаясь расстегнуть слишком сильно сдавивший горло ворот рубашки.
— Ассоль уже несколько лет как мертва, — мужчина, перекрывавший лунный свет, спустился и встал напротив Георга, сцепив руки за спиной.
— Максим, ты не понимаешь!..
— Она. Мертва, — отрезал граф, смотря на друга страшными, холодными от беспокойства глазами.
Георг сдавленно выдохнул, прикрыв лицо ладонью.
— А ты только что чуть не отправился за ней, — чужой спокойный голос отрезвлял. Маршал поднял загнанный взгляд на своего друга.
— Что ты здесь делаешь?
— Предчувствие, — Максимилиан протянул Георгу руку. — А теперь у меня есть к тебе серьезный разговор, и он совершенно не терпит отлагательств.
========== Ты поймешь ==========
По полу на втором этаже кто-то топал босыми пятками. Зябкое свежее утро норовило забраться холодным воздухом в дом, пощекотать ноги и посвистеть сквозняком в какой-нибудь щели. Облака хмуро висели над головой, будто прибитые к своим местам, а солнце то ли еще не встало, то ли пряталось за серую занавесь похожих на туман туч.
Теодор навалился на дверь плечом, и та нехотя, с протяжным скрипом подалась, что натолкнуло его на мысль о том, что смазать ее было не столь уж плохой идеей, жаль только, что до сих пор не воплощенной в жизнь. Наполеон вызвался сделать это еще пару дней назад, а в результате, что? А в результате, как обычно.
«Ни капельки не изменился», — д’Этруфэ залил колодезную воду в бочонок под лестницей и с гулким стуком опустил пустое ведро на пол.
Мужчина не мог объяснить, почему внезапно наступивший штиль его так сильно беспокоил, но он бился об заклад, что, случись с ними какая-нибудь новая гадость, то его душе было бы намного спокойнее, чем сейчас.
Д’Этруфэ был уверен, что все хорошее рано или поздно кончается, но еще больше он верил в то, что неожиданно наступившее «хорошо» потом превращается в большое и внезапное «плохо». А все потому что жизнь не любит стабильности, а сейчас, если исходить из положения дел, было самое отвратительное время для штиля… и шторма. Потому что именно сейчас, в эти самые мгновенья, они были уязвимы, как никогда раньше. Поразительно удобное время для удара.
Хотя, было ли все хорошо на самом деле?..
Д’Этруфэ прислушался и поправил закатанные рукава.
Наполеон ни на шаг не отходил от Дженивьен. Если та этому и удивлялась, то очень старательно скрывала сей факт. В первый же день Вандес показал ей их небольшую семейную библиотеку, и теперь гостью можно было видеть только с книгой в руках. Она вообще мало говорила, и нельзя сказать, что Теодор был от этого в восторге. Всё же мыслей он читать не умел, а знать, что творится в чужой голове, а тем более у человека для него практически нового, но живущего бок-о-бок с ним и его близкими людьми, хотелось. А Дженивьен после первой ночи, вестимо, решила, что хватит с нее откровений, и впоследствии в присутствии д’Этруфэ старалась вести себя еще тише, чем раньше, хотя, казалось, тише было уже практически невозможно.
Но еще больше мужчину беспокоило поведение Скарлетт. Девушка быстро шла на поправку под чутким надзором старшего брата и его самого. Через пару дней после их приезда ее перестало лихорадить, она стала нормально питаться, но все еще очень много спала, потому что ее мучили кошмары и сильная слабость. Д’Этруфэ буквально дневал и ночевал у ее постели, но девушка, казалось, попросту его не замечала. Скарлетт говорила с Наполеоном и даже обмолвилась парой слов с Дженивьен, но Теодора для нее будто не существовало. Его это угнетало и бесило одновременно, но стойкое ощущение того, что что-то в его отсутствие пошло не так, одержало верх над закипавшим где-то глубоко внутри гневом. Он осознавал, что такие метаморфозы не происходят внезапно, тем более с такими девушками, как Скар. Хотя раньше д’Этруфэ и понимал ее намного лучше, но ведь бывает, что год жизнь меняет человека до неузнаваемости, так что же с ней сделали эти несколько лет?