В отличие от Митру, я бы с удовольствием остался и обрушивал на тиранидов кровавое возмездие до самого печального конца. Я бы воздвиг гору из сотни их уродливых черепов во имя планеты, до которой мне, по правде говоря, было мало дела.
После того, как мы избежали рока Соты, битве предстояло продолжиться на борту нашего корабля.
Я родился на Беремине, самом малом и удаленном мире Сотарской Лиги. Казалось, что его никогда не следует принимать в серьезный расчет, однако именно так дело и обстояло — это было очевидно, хотя никто об этом открыто не говорил. Косы Императора держали один из своих многочисленных аванпостов для сбора дани в льдистых горах за равнинами, где обитали мои смертные сородичи, и еще до того, как я встретил свою десятую зиму, меня забрали в эту холодную твердыню, дабы я начал жить заново.
Я и мои товарищи-рекруты не ступали на нашу новую, приемную родину до становления полностью прошедшими инициацию боевыми братьями ордена. Я всегда гадал, было ли это сознательным умыслом — до последнего возможного момента держать низкорожденных на расстоянии, пока наши более удачливые кузены с Соты с первого дня службы процветали в тренировочных залах горы Фарос. То же самое происходило со всеми инициатами-иномирцами, что говорило о глубоко заложенном в культуре высокомерии, которое бередило мне душу с того мига, когда я впервые вдохнул родной воздух.
— Мы приветствуем вас, братья, — произнес капитан Пнагос, Магистр Рекрутов, на посадочной площадке Одессы. — Ваш путь был долгим, но теперь вы стоите рядом с прочими из нас как равные.
Равные.
Равенство. Сомневаюсь, что старый пес вообще знал значение этого слова. Он встретил нас в сопровождении почетного караула из скаутов — скаутов! — и объявил всех нас равными. По ту сторону забрала я скрежетал зубами, пока один из них не сломался.
Как же это было показательно — когда много десятилетий спустя я поднялся до командования Восьмой, то оказался единственным ротным офицером за более чем девять веков, который вырос не на родной планете ордена. К тому моменту Пнагоса уже не было, он был убит в ходе Ксиканской кампании, и его сменил магистр Левидис — очередной сотанец. Не могу отрицать, что был разочарован. Мне бы понравилось выражение лица старого Лагоса, когда я бы отказался от изукрашенной двуручной косы своего предшественника, а вместо нее принял от Берлина покрытый бронзой силовой топор и на его клинке принес клятвы капитана.
Равные…
Мигающие осветительные полосы отбрасывали в коридор впереди длинные тени. Митру и прочие удаленно перекрыли большинство основных магистральных проходов, заблокировав переборки, чтобы помешать врагу перемещаться между отсеками и провести атаку на собственных условиях.
Это было умно. Принимая во внимание обстоятельства, я не ожидал этого от него. Возможно, для него еще оставалась надежда.
Я быстро и тихо двигался обратно к транзитным конвейерам, откуда поступили первые панические сообщения о продолжении сражения. Исходя из расчета движений и распространения атаки, предполагалось, что это, скорее всего, была некая ксеноформа-убийца, проскользнувшая на борт вместе с проклятыми беженцами из северного жилого блока, или же в аварийном грузе, которые помещали на все возможные эвакуационные корабли. Сейчас уже было невозможно сказать наверняка. Слишком много хаоса творилось в последние часы, когда стала очевидна тщетность обороны планеты. Нам пришлось забирать все, что не было прикручено к полу, и направляться к точке сбора флота за краем системы. Отставшие из других рот — Третьей, Седьмой и Девятой — также доставили все, что собрали.
Я еще мог понять материальную часть: провизию, боеприпасы, даже скот. Но беженцы? Меня тошнило от надменности идеи, будто у простых людей Соты было что-либо, достойное спасения. Судьба ордена балансировала на лезвии ножа, крепость-монастырь была утрачена, и по последним оценкам оставалось едва ли две сотни космодесантников. Чем было ценно сохранить семьи мертвого мира?
Я не был нянькой, смотрителем за людьми-рабами. Я был убийцей. Палачом.
Я был Палачом.
И кроме того, оказали ли бы такое почтение любому из бессчетных прочих миров, которые теперь несомненно падут в тени Кракена по всей Сотаре и за ее пределами? Сочли бы их обычаи, историю и традиции достойными сохранения?
Мне было трудно в это поверить.
На платформе загрузки конвейеров я остановился в почти полном мраке и поочередно заглянул в каждый из открытых ангаров, чтобы удостовериться, что действительно один. Открытое пространство между небрежно расставленными контейнерами и погнутыми буксировочными клетями было усеяно мертвецами. Среди них было мало моих братьев-Кос, однако их кровь казалась самой яркой на тусклом покрытии…
Вспыхнули внутренние сенсоры доспеха. Со стороны ангаров правого борта приближалось несколько четких сигналов.
Я непроизвольно активировал разрывающее поле своего покрытого бронзой топора и, словно призрак, занял позицию у люка в переборке. Оружие светилось во мраке красным, словно тлеющие угли.
Я вспомнил первое убийство, которое совершил во время вторжения на ступенях Фароса. Чудовищное создание ростом в семь метров с грохотом поднималось по склонам горы к крепости-монастырю, отмахиваясь от попаданий лазпушек. Заряды тяжелых болтеров поглаживали его бронированный рогатый панцирь, словно легкий летний ветерок. Оно приближалось, прорываясь через систему обороны и с равной легкостью раздирая укрепленные огневые точки и броню боевых танков при помощи могучих и когтистых передних конечностей.
Когда громадный зверь прошел между бастионов последних врат и оказался в тени горного пика, в атаку бросился только я один, а самые отважные и блестящие воины Соты бежали с его пути. Я помню то неверие, которое вскипело внутри меня, пробиваясь через ярость и боевое сосредоточение — то, что мои братья по ордену позволяют этому чудовищу пробить передние ворота величайшей твердыни их родного мира, было…
Для меня это было абсолютно непостижимо.
Всю свою жизнь я сражался, чтобы заслужить уважение и признание тех, кого называл братьями. Я расправлялся, проливал кровь и убеждал, поднимаясь и преодолевая сопротивление иерархии, благодаря собственным достижениям и безграничной преданности.
Во мне не было крови Соты, и все же я желал умереть, защищая этот мир, в то время как остальные, возможно — нет.
Наступая без колебаний, я встретился взглядом с чудовищем-тиранидом. Оно стояло под горой Фарос и само напоминало гору — гору из плоти, костей, зубов и когтей, испытывающую вечный неутолимый голод.
Оно раскрыло клыкастые челюсти и взревело. Полностью закованное в темный кроваво-красный хитин, оно казалось самым безупречным воплощением ярости и бешенства, какое я когда-либо мог вообразить, и даже в тот миг я задумался, чему смогу научиться у этого противника. Теперь, при взгляде на мой собственный доспех, некогда бывший первозданно черным и золотисто-желтым, но впоследствии обильно запятнанный багряным, было несложно увидеть ответ.
Люк открылся, и в зал конвейерной платформы ударили яркие лучи оружейных фонарей. Внутрь вошло двое моих братьев из Восьмой роты, держащие наготове цепные клинки и пистолеты. За ними следовал третий с силовым серпом.
Это были не тираниды, а воины, которых я лично выбрал из рядов скаутских отделений Левидиса — благородные Косы, обученные мной искусству войны. Они сражались под моим началом в сотне битв, мы вместе встретили ужасы Кракена и чудом ушли живыми.
Я нанес первому удар сверху. Лезвие топора рассекло правый наплечник и разорвало нагрудник. Из растерзанной груди ударил фонтан крови, запятнавший мой визор. Когда он рухнул на палубу, я уперся сапогом ему в диафрагму и выдернул топор, как раз когда его товарищ в упор выпустил мне в бок болт. Попадание развернуло меня, однако я превратил движение в очередной смертельный удар, рубанув по шее незадачливого космодесантника и едва не снеся ему голову.
Третий воин попятился, подняв серп для защиты. Не отводя от меня глаз, он звал по воксу.