Вероятно, он читал "Канцоньере" Петрарки и "Vita Nuova" Данте; его первые стихи были похожи на них - сонеты о тоске, сгорающей, клокочущей любви. Большинство из них было адресовано Фьямметте, некоторые воспевали меньшее пламя. Для нее он написал длинную и тоскливую прозаическую версию средневекового романа "Флер и Бланфлер" - "Филокоп". Более прекрасной была его "Филострато"; в ней он в светлых стихах рассказал, как Крисеида поклялась в вечной верности Троилу, попала в плен к грекам и вскоре отдалась Диомеду на том основании, что он был так "высок, силен и прекрасен" и находился под рукой. Для своего произведения Боккаччо выбрал восьмистрочную строфу -ottava rima - которая стала формой для Пульчи, Боярдо и Ариосто. Это откровенно чувственная история, 5400 строк которой достигают своей кульминации, когда Крисеида, "сбросив с себя смену, обнаженной бросается в объятия своего любовника".12 Но это также замечательное психологическое исследование одного типа женщин - слегка лживых и по-господски тщеславных; и заканчивается она фразами, которые теперь хорошо известны в опере:
Giovane donna è mobile, e vogliosa
E negli amanti molti, e sua bellezza
Estima più ch' allo specchio, e pomposa....
Virtù non sente ni conoscimento,
Volubil sempre come foglia al vento.*
Вскоре после этого, словно для того, чтобы сломить сопротивление, Боккаччо представил Фьямметте эпическую поэму "Тезеида", точно такую же длинную, как "Энеида". В ней рассказывалось о кровавом соперничестве двух братьев, Палемона и Арцита, за Эмилию, о смерти победителя в ее любящих объятиях и о том, как она принимает проигравшего после положенной отсрочки. Но даже героическая любовь меркнет после половины из 9896 строк, и английский читатель может довольствоваться разумным сокращением Чосером этой истории в "Рыцарской сказке".
В начале 1341 года Боккаччо покинул Неаполь и отправился во Флоренцию. Два месяца спустя Петрарка прибыл ко двору короля Роберта. Некоторое время он грелся в королевской тени, а затем отправился искать корону в Риме.
III. ПОЭТ-ЛАУРЕАТ
Это была жалкая столица мира. После того как в 1309 году папство переехало в Авиньон, не осталось никаких экономических возможностей поддерживать даже такое умеренное великолепие, какое город знал в тринадцатом веке. Богатства, которые стекались из тысячи епископств в ручьи дюжины государств, больше не текли в Рим; иностранные посольства не держали там дворцов; и редко какой кардинал показывал свое лицо среди руин империи и церкви. Христианские святыни соперничали в ветхости с классическими колоннадами; пастухи пасли свои стада на склонах семи холмов; нищие бродили по улицам, а разбойники таились вдоль дорог; жен похищали, монахинь насиловали, паломников грабили; каждый мужчина носил оружие.13 Старые аристократические семьи - Колонна, Орсини, Савелли, Аннибальди, Гаэтани, Франджипани - с помощью насилия и интриг боролись за политическое господство в олигархическом сенате, управлявшем Римом. Средние слои были малочисленны и слабы, а пестрая масса, состоящая из представителей нескольких народов, жила в нищете, слишком одурманивающей, чтобы породить самоуправление. Влияние отсутствующего папства на город сводилось к теоретической власти легата, которого игнорировали.
Среди этого хаоса и нищеты изуродованные останки гордой античности питали видения ученых и мечты патриотов. Когда-нибудь, верили римляне, Рим снова станет духовной и политической столицей мира, а варвары за Альпами будут посылать имперскую дань, а также пенсы Петра. То тут, то там люди все еще могли выделить гроши на искусство: Пьетро Каваллини украсил Санта-Марию в Трастевере замечательными мозаиками, а в Санта-Чечилии он открыл римскую школу фресковой живописи, почти такую же важную, как школа Дуччо в Сиене или Джотто во Флоренции. Даже в нищем Риме поэты пели, забывая о настоящем ради прошлого. После того как в Падуе и Прато восстановили установленный Домицианом обряд возложения лаврового венка на чело любимого барда, сенат счел подобающим традиционному главенству Рима короновать человека, который по всеобщему согласию был главным поэтом своего народа и своего времени.
И вот 8 апреля 1341 года красочная процессия юношей и сенаторов проводила Петрарку в пурпурной мантии, подаренной ему королем Робертом, до ступеней Капитолия; там на его голову возложили лавровый венец, а престарелый сенатор Стефано Колонна произнес хвалебную речь. С этого дня у Петрарки появилась новая слава и новые враги; соперники рвали его лавры своими перьями, но короли и папы с радостью принимали его при своих дворах. Вскоре Боккаччо причислил его к "прославленным древним", а Италия, гордая его славой, провозгласила, что Вергилий родился заново.