Каким человеком он был на этой вершине своего пути? В юности он был красив, тщеславен своей внешностью и одеждой; в более поздние годы он смеялся над своим некогда тщательным ритуалом туалета и одежды, завивкой волос и втискиванием ног в модные туфли. В среднем возрасте он немного пополнел и удвоил подбородок, но его лицо по-прежнему сохраняло очарование утонченности и оживления. Он до конца оставался тщеславным, превознося свои достижения, а не внешность; но это недостаток, которого могут избежать только величайшие святые. Его письма, такие увлекательные и блестящие, были бы еще более увлекательными, если бы не их притворная скромность и искренняя гордость. Как и все мы, он жаждал аплодисментов; он жаждал славы, литературного "бессмертия"; так рано, в преддверии эпохи Возрождения, он задел одну из самых устойчивых ее нот - жажду славы. Он немного завидовал своим соперникам и снисходил до того, чтобы отвечать на их поношения. Его немного беспокоила (хотя он и отрицал это) популярность Данте; он содрогался от свирепости Данте, как Эразм от грубости Лютера; но он подозревал, что в угрюмом флорентийце есть что-то слишком глубокое, чтобы его можно было постичь легкомысленным пером. Сам наполовину француз по духу, он был слишком урбанистичен, чтобы проклинать полмира; ему не хватало страсти, которая возвышала и истощала Италию.
Обладатель нескольких церковных престолов, он был достаточно состоятельным, чтобы презирать богатство, и достаточно робким, чтобы любить литературную жизнь.
Нет более легкого бремени и более приятного, чем перо. Другие удовольствия не дают нам покоя или ранят нас, пока очаровывают; но перо мы берем, радуясь, и кладем с удовлетворением; ибо оно способно принести пользу не только своему господину и хозяину, но и многим другим, даже если они не родятся еще тысячи лет..... Как нет среди земных наслаждений более благородного, чем литература, так нет и более долговечного, более нежного и более верного; нет такого, что сопровождало бы своего обладателя во всех превратностях жизни при столь малых затратах сил и тревог.14
И все же он говорит о своих "переменчивых настроениях, которые редко были счастливыми и обычно унылыми".15 Чтобы стать великим писателем, он должен был быть чувствителен к красоте формы и звука, природы, женщины и мужчины; то есть он должен был страдать от шумов и уродств мира больше, чем большинство из нас. Он любил музыку и хорошо играл на лютне. Он восхищался прекрасной живописью и включал Симоне Мартини в число своих друзей. Женщины, должно быть, привлекали его, поскольку порой он говорил о них с почти якорным страхом. После сорока, уверяет он , он ни разу не прикоснулся к женщине плотски. "Велики должны быть силы тела и ума, - писал он, - чтобы хватило и на литературную деятельность, и на жену".16
Он не предложил никакой новой философии. Он отвергал схоластику как тщеславное логическое выдумывание, далекое от жизни. Он оспаривал непогрешимость Аристотеля и осмеливался предпочесть Платона. От Аквинского и Дунса Скота он вернулся к Писанию и Отцам, наслаждался мелодичным благочестием Августина и стоическим христианством Амвросия; однако Цицерона и Сенеку он цитировал так же благоговейно, как и святых, а аргументы в пользу христианства черпал чаще всего из языческих текстов. Он улыбался раздорам философов, среди которых он находил "не больше согласия, чем среди часов".17 "Философия, - жаловался он, - нацелена лишь на размышления, тонкие различия, словесные перепалки".18 Такая дисциплина может сделать умных спорщиков, но вряд ли мудрецов. Он смеялся над высокими степенями магистра и доктора, которыми увенчивались подобные исследования, и удивлялся, как церемония может сделать из глупца прорицателя. Почти в современных терминах он отвергал астрологию, алхимию, одержимость бесами, вундеркинды, предзнаменования, пророчества снов и чудеса своего времени.19 У него хватило смелости восхвалять Эпикура20 в эпоху, когда это имя использовалось как синоним атеиста. Время от времени он говорил как скептик, исповедуя картезианское сомнение: "Недоверчивый к собственным способностям... я принимаю само сомнение за истину... ничего не утверждая и сомневаясь во всех вещах, кроме тех, в которых сомнение - святотатство".21