— Это уродливо, — сказала я, качая головой. — Ты видишь, что сделал это, верно? — спросила я, подавляя рыдания, которые пытались вырваться у меня. — Ты взял то, что было хорошим, это было хорошим, по-доброму и взаимно, и ты сделал это чем-то совершенно другим.
— Я не хотел от тебя только хорошего, Мина. Я не хотел тебя из-за твоих совершенств. Я хотел тебя, потому что я просто чертовски хотел тебя, твои недостатки и все остальное. Но ты не отдала бы это мне. Ты бы не доверила мне то, что важно для тебя.
— Ты не понимаешь…
— Я не понимаю? — рявкнул он, оттолкнувшись от забора и возвышаясь надо мной. — Я рассказал тебе всю грязную историю моего воспитания. Ты знаешь дерьмо, которое я никогда раньше не рассказывал ни одной гребаной душе. У тебя есть все мои недостатки, все мои уродства. Я доверил это тебе. И ты не дала бы мне шанса показать тебе, что ты можешь доверять мне свои скелеты.
— Так ты… что? Ты заставил меня это сделать? Ты откопал моих родителей и притащил их сюда, и ты размахивал ими передо мной, и ты заставил меня пойти туда совершенно неподготовленной. Я не видела их восемь лет, Ренни! Тебе не кажется, что у меня, возможно, были свои причины? Тебе не кажется, что я, не знаю, может быть, хотела бы почистить свои чертовы зубы и поправить свои гребаные волосы, прежде чем снова их увижу, а не идти туда в леггинсах, которые надел бы какой-нибудь подросток, за что моя мать молча осуждала меня с той секунды, как я вошла в ту дверь?
— Мина, успокойся, — сказал он тихим и успокаивающим голосом, и именно в этот момент я поняла, что все кандидаты вышли на улицу из-за очень громкой сцены, которую я внезапно устроила.
— Не говори мне успокаиваться. Не говори мне, что я слишком остро реагирую. Как бы тебе понравилось, если бы я нашла твоих родителей и притащила их сюда? И возможно выудила копию «Воспитания Ренни» и узнала все, что ты никогда не хотел, чтобы кто-то знал, а затем использовала эти факты, чтобы вывести тебя из себя? Как бы тебе это понравилось? Ты точно знаешь, что бы ты сделал, точно знаешь, что бы сделала я…
— Не надо, — оборвал он меня, качая головой. И, если бы моя ярость не ослепляла меня, может быть, я бы увидела боль в его глазах. — Не делай этого, Мина.
— Я этого не делаю, — сказала я, сильно моргая, потому что почувствовала, как слезы защипали мне глаза, совершенно униженная тем, что они вообще существовали. — Я этого не делаю. Ты сделал это. Ты заставил меня сделать это.
— Мы можем…
— Мы можем, что? Мы можем с этим разобраться? Нет, на самом деле, мы не можем. Ты хотел, чтобы я доверяла тебе, а потом пошел дальше и сделал то единственное, что мог сделать, чтобы я никогда не смогла этого сделать. Ты вообще об этом думал? Или это было одно из твоих «Я в том состоянии, и поэтому мне сойдет с рук все, что я захочу»? Потому что я здесь не одна из твоих братьев. Мне не нужно ухмыляться и терпеть это. Мне не нужно с этим мириться. И я этого не сделаю.
— Не будь трусихой, Мина, — сказал он, сокрушенно качая головой. Он знал, что я была права. Он знал, что был абсолютно неправ в том, что сделал. Он даже сожалел об этом.
Но в жизни были времена, когда сожаления, хотя это единственное, что человек мог сказать, все еще было недостаточно.
Это был один из таких случаев.
— Я не трусиха, Ренни, — сказала я, чувствуя, как одна из слез, горячая и неудержимая, скатывается по моей щеке. — Я спасаю себя.
— От кого? От меня?
— От кого-то, кто охотно сделал бы то, что, как он знает, причинит мне боль. Если бы ты был просто обычным парнем, Ренни, может быть, я бы посмотрела на это, списала бы это на то, что ты идиот. Но ты не идиот. И поскольку ты тот, кто ты есть, ты точно знал, что делаешь и как сильно можешь причинить мне боль. И ты все равно пошел вперед и сделал это. Ты нарочно причинил мне боль. Чтобы доказать свою точку зрения. Так что, да, Ренни, да. Я спасаю себя от тебя.
При этих словах его лицо вытянулось, и он на долгую секунду отвел взгляд, прежде чем оглянуться, его лицо приняло это. — Тогда я действительно облажался, Мина.
Я не хотела спрашивать. Большая часть меня знала, что в тот момент мне нужно было прежде всего цепляться за самосохранение.
Но слова пришли откуда-то из глубины, из того места, которое я не хотела анализировать, потому что точно знала, что там найду.
— Почему это?
Он придвинулся на шаг ближе, заставляя меня поднять голову, чтобы посмотреть ему в глаза. Его рука медленно поднялась, заправляя мои волосы за ухо и нежно проводя по следу, оставленному слезой на моей щеке.
— Потому что я чертовски люблю тебя, Мина.
С этими словами его рука опустилась, и он направился к воротам, которые ребята уже открыли, вероятно, ожидая, что один из нас, по крайней мере, в конце концов будет штурмовать этот путь.
Я наблюдала за ним.
Мне было неприятно это признавать, но я смотрела ему в спину, пока он шел к входной двери, набирал код и исчезал внутри.
Тогда и только тогда я отвернулась от комплекса.
Это был именно тот момент, когда плотина тоже прорвалась — слезы лились неистово, мое дыхание стало неглубоким, мои рыдания были сдавленным тихим звуком от попыток сдержать их.
— Пойдем, детка, — раздался голос позади меня, возможно, последний голос, который я ожидала услышать. Я могла бы предвидеть Лаза с его, казалось бы, большим сердцем. И я могла бы ожидать Сайруса с его беззаботной добротой. Я никак не могла предположить, что Рив будет тем, кто придет ко мне. Его рука легла мне на поясницу, сильно надавив там и потянув, заставляя меня идти в ногу с ним, когда он повел меня прочь от комплекса.
— Куда… мы, — начала я, мой голос сорвался, прежде чем я сделала глубокий вдох. — Куда мы направляемся? — спросила я чуть менее жалко.
— Моя машина стоит на боковой улице. Решил, что последнее, чего бы тебе хотелось, это чтобы все пялились на тебя, когда ты пытаешься пережить момент.
— А… момент? — спросила я, поднимая руки, чтобы вытереть ладонями щеки.
— У такого сильного человека, как ты, не бывает срывов. У таких бывают моменты. У тебя был один из них.
Каким-то образом это помогло.
Он всего несколькими словами разобрал для меня всю ситуацию, помог мне ее упаковать и запечатать, а затем положить на полку, чтобы снять и разобраться с ней позже.
И я знала, я просто знала, что это было потому, что у него в тот или иной момент жизни был свой собственный момент, когда ему нужно было что-то упаковать, запечатать и убрать.
У меня так же было отчетливое ощущение, что он так и не снял его обратно, что он все еще лежит там, ожидая, когда его откроют.
— Вот, — сказал он, опустив руку, и щелкнул замками черного пикапа, которому было всего пару лет, и он был помят и поцарапан. Он не был одним из тех парней, которые заставляли тебя снимать обувь перед тем, как ты садился. Он был одним из тех парней, которые говорят: «Машина — это просто машина». Я всегда предпочитала их. — Запрыгивай, — добавил он, открыв для меня дверь.
И не имея другого реального выбора, и в тот момент, чувствуя себя довольно близко с ним, я запрыгнула внутрь, а он закрыл дверь и обошел капот, чтобы запрыгнуть сам.
— Тебя нужно подвезти? Выпить? Или домой?
Я невесело рассмеялась над этим. Это все мне было нужно. — Ну, до Хейлшторма тридцать минут езды, и это мой дом, и я хочу выпить… там.
— Значит Хейлшторм, — сказал он, включив задний ход, выезжая со своего места между двумя очень близкими машинами с почти небрежной точностью, от которой меня затошнило, затем начал подниматься по дороге к холму, который был, во всех смыслах и целях, домом.
— Ты в порядке? — спросил он после долгих пяти минут молчания, пока я смотрела в окно.
А потом я сделала самую ужасную вещь.
Я сказала ему правду.
— Не совсем, — сказала я, глядя на него.
Он кивнул на это, как будто точно понимал, что я чувствую. — Ну, все равно будешь, — сказал он небрежно, но с такой уверенностью, что я поймала себя на том, что верю ему — этому человеку, который был для меня почти незнакомцем, полной и абсолютной аномалией, кем-то, кого я даже не начинала понимать, я поверила ему полностью.
Со мной все будет в порядке.
Даже если я просто оттолкнула единственного человека, который когда-либо действительно любил меня, я была уверена.