Но, несмотря ни на что, Авербах требовал от своих подчиненных выполнения служебного долга. И побитый горным мастером газомер звонил Авербаху по телефону или самому главному инженеру с требованием прекратить работы в опасном забое и никогда не жаловался на не совсем «деликатное» обращение со стороны горного мастера или бригадира... И его слушались. Авербах был не только первоклассным специалистом, но и великолепным организатором. До Авербаха на шахте случались весьма разрушительные взрывы с многочисленными человеческими жертвами. Авербах сумел превратить свой отдел в четко и ритмично работающий организм и полностью исключил взрывы на шахте. Авторитет Авербаха на шахте был абсолютно непререкаем, и, надо сказать, постоять за своих сотрудников Моисей Наумович умел, не раз вступал в схватку с операми всех рангов или начальством из надзорслужбы, если брали его людей в кандей, и почти всегда выходил победителем...
Как я уже говорил, А. В. Зискинд попал к Авербаху и стал работать в ламповой, то есть заряжать и выдавать шахтерам головные лампы. Работа, конечно, не пыльная по шахтерским понятиям, но и не легкая. Каждый работяга требовал себе лампу поярче и не стеснялся в выражениях, если лампочка была не по нему. Поначалу я хотел пропихнуть Абрама в мехцех, но из этой затеи ничего не вышло, так как он совсем не мог чертить, но и в ламповой Абрам проработал недолго, по дороге в зону он неудачно упал и сломал себе руку. Его надолго уложили в стационар, в санчасти рентгеновского аппарата не было, и врачи не сумели уложить правильно кости, в результате обломки срослись вкривь и вкось, рука превратилась черт знает во что, и бедный Абрам навсегда стал инвалидом. Наш общий лагерный друг Блауштейн устроил Абрама работать в санчасть, где он благополучно прокантовался до своего освобождения и реабилитации в 1956 году.
Вскоре Юрий Владимирович Рябовичев ушел в нережимный лагерь. Помню, в одну из последних наших встреч мы стояли на территории шахты и рассуждали о непредсказуемых поворотах наших судеб, я меланхолически ковырял носком валенка какой-то шпенек, торчащий из снега.
– Вы знаете, что это за шпенек? – спросил вдруг Юра.
– Понятия не имею.
– Это конец шпиля арки, на которой были написаны замечательные слова: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!»
И в самом деле, летом, когда снег стаял, на этом месте обнажилась арка высотой не менее шести метров! Эта арка осталась от времен, когда здесь был еще лагерь системы Воркутлаг, то есть не строгорежимный, но вообще-то лозунг был очень к месту... Вскоре эту арку разобрали и сожгли.
Вместо Рябовичева вскоре в мехцехе появились два новых руководителя, после Носова, конечно; первым и самым главным стал Костя Митин, человек необычной и для меня непонятной судьбы. Костя был невысок ростом, очень широк в плечах, с твердым «железным» лицом и с хриплым, каким-то пропитым голосом, хотя он не был пьяницей. Посадили Костю в 1937 году, он был из когорты выживших. Я уже писал, что эти люди были особого склада, с особой волей, умом, оптимизмом, и хитрости у них было не занимать... Убежден, что нигде больше в мире за всю историю цивилизации подобных людей не было и быть не могло, так как и систем, подобных нашей, никогда не было. До 1937 года Митин был очень большим начальником, он командовал не то Омским, не то Томским железнодорожным узлом и имел под началом несколько тысяч людей, и сам, как и все начальники тех лет, выступая на митингах, требовал, чтобы чекисты с корнем вырывали троцкистко-бухаринских выродков. Но Л. M. Каганович, сталинский нарком путей сообщения, добрался и до Митина. Схватили его мертвой хваткой и как вредителя и троцкиста посадили в лагерь на двадцать пять лет. После такого обращения Костя люто возненавидел всю нашу систему во главе с ее вождем – Иоськой... Частенько Костя, лежа на соседних со мной нарах, хриплым голосом делился своей мечтой: