Так кто же все-таки мог донести на меня? И что донести? На общем фоне я был настроен более лояльно, чем многие мои знакомые. К моменту ареста я жил более-менее прилично, хорошо зарабатывал, моя жена Татьяна, инженер-электрик, работала групповым инженером. Детей у нас не было, мы жили холостой веселой жизнью. Летом мы все свободное время проводили на стадионе «Динамо» – играли в теннис и развлекались в среде интеллигентных и знаменитых людей. Домашнее хозяйство мы не вели, обедали преимущественно в ресторанах, жили на Петроградской стороне, рядом с бывшим дворцом Кшесинской, в самом красивом месте города. В спортивном клубе мы, естественно, никаких рискованных разговоров не вели, всегда помнили, что и стены имеют уши... Значит, на работе. И фамилию этого доброхота я скоро узнаю.
Когда я начинал думать о предстоящих допросах, меня обволакивала волна холода, я кое-что слышал о методах, которые применялись в Большом доме на допросах, и я спрашивал себя, готов ли я вынести пытки? И должен был честно сознаться – нет, не готов... Я сам не был фанатиком, фанатиков не уважал, считал их людьми неумными и больными.
Тянулись дни за днями, меня никуда не вызывали, книги читать не давали. Каждое утро я встаю по команде из кормушки, делаю зарядку, моюсь до пояса, потом занимаюсь уборкой, мою совершенно чистый пол и ничего не ем – ни баланды, ни каши, ни хлеба, пью только чай с сахаром.
Через неделю в камеру вошла комиссия, видимо, врачи. Все в белых халатах. Спросили – жалобы есть? Вдруг они увидели семь паек нетронутого хлеба, которые лежали рядышком на железной полке.
– Это что такое? – в один голос спросила комиссия. – Это что, голодовка?
– Нет, никакая не голодовка, я просто не хочу есть.
– Прекратить! Если не будете принимать пищу, будем кормить насильно, жидкой пищей через нос! – рявкнул главный из них, и они ушли.
Несколько дней я учился ходить в одежде без пуговиц и пряжек и в ботинках без шнурков и в конце концов совершенно освоился и свободно ходил по камере – шесть с половиной шагов от окна до двери, от двери до окна, туда-сюда, туда-сюда...
Железная койка, пристегнутая к стенке, железный столик и железный стульчик, железный унитаз, железная белая раковина, железная полка...
Постепенно начал приучать себя есть. Начал с каши, с трудом проглатывал одну-две ложки, постепенно привык к отвратительной тюремной еде и стал съедать почти весь паек. Днем выводили на прогулку. Это мероприятие вносило большое разнообразие в монотонную бессмысленную жизнь. Во дворе из досок, покрашенных зеленой краской, был сколочен многоугольник, разделенный на двенадцать секторов, в каждый сектор запускали заключенных из одной камеры. Я всегда гулял один, никого не видел, но голоса слышал, чаще всего просили покурить или спичек и, когда «попка» с автоматом отворачивался, ловко «пуляли» папиросы или спички через трехметровую стенку в соседний сектор. Этот прогулочный загон для заключенных я иногда мог видеть через щель в козырьке над окном моей камеры, правда, для этого приходилось вставать на унитаз и сильно вытягивать шею. Но как только я пытался посмотреть в щель, незамедлительно хлопала кормушка, и кто-то свистящим шепотом приказывал: «А ну, слазь немедленно, тебе говорят!»
И все-таки я много раз видел, как в секторах стоят или медленно ходят, поглядывая на небо, чаще всего одинокие узники – мужчины, реже женщины. Помню, как в одном из секторов, прислонясь к зеленой стенке, стояла и смотрела на небо миловидная молоденькая девушка в синем модном пальто и синем берете. И какое потрясение выражало ее лицо, и как она смотрела на небо... Сердце у меня сжалось от сочувствия и боли... После прогулки обед. И снова бесконечное хождение взад-вперед, взад-вперед... В десять вечера отбой, открывается кормушка, и кто-то невидимый шепотом произносит: «Отбой, спать».
Надо откинуть койку, раздеться, лечь на спину, накрыться тонким одеялом, руки должны быть поверх одеяла, если во сне руки спрятать, тотчас же откроется кормушка, и вертухай молча сдернет одеяло на пол. Но самое неприятное, и это входило в программу психического воздействия, над столиком точно против лица всю ночь горела лампочка. Для меня это было особенно мучительным, так как с детства меня приучили спать в полной темноте, в тишине, абсолютно раздетым и с открытой форточкой. И если в камере тишина была, то яркий свет бил по глазам, как палкой...
Шли дни за днями, меня никуда не вызывали, как я потом узнал, метод этот был заранее продуманной психической пыткой. Наконец вызвали. Часов в двенадцать ночи, когда я уже почти спал, открылась кормушка, и неизвестный и невидимый спросил: