— Кто это? — поинтересовался Репейка.
— Мяу, кошка! Цилике… она и есть Цилике! Иногда она сидит на коленях у человека в юбке, и ей дают молоко. Мне молока не дают, а Цилике дают… эх, прижать бы ее где-нибудь потихоньку…
Тут во двор вырвался громкий смех.
— Мне пора к своим, — встрепенулся Репейка. — Попозже выгляну еще! — И он мягко затрусил к дому, причем сразу вбежал прямо в комнату, где громко веселился Лайош.
— Привет, Репейка, — обрадовался щенку Лайош, и тому было много причин, главными из которых следует считать опустевшее блюдо и опорожненную бутылку, пока одну.
Репейка с симпатией посмотрел на кузнеца, но сел возле старого мастера, показывая, что дружба дружбой, но своим повелителем и хозяином он считает Гашпара Ихароша, который — это очевидно — кормит и Аннуш с Лайошем. Дружеский круг нашего славного приятеля то расширялся, то сужался, но своим повелителем и хозяином он всегда признавал только одного человека, словно чувствовал, что ему же будет худо, если распоряжения посыпятся с разных сторон…
Правда, безоговорочно, это звание принадлежало лишь старому Галамбу, самому молчаливому из всех его повелителей. Другие появились позднее и в разное время, но старый пастух и все его окружение — так чувствовал Репейка — были и пребудут всегда.
Это разделение началось для Репейки уже в цирке, когда им стали командовать Додо и Оскар. Получалось совсем не так, как если бы Янчи приказывал что-то при Галамбе. Репейка понимал, что языком Янчи к нему обращается старый Галамб, но Додо и Оскар говорили и приказывали каждый по-своему.
С тех пор как Репейка оторвался от Галамба, ни в одном человеке не почуял он той силы, которая остается внятной силой даже при полном безмолвии; и ни один жест не был ему столь понятным, как скупой жест старого пастуха, каким он указывал на отбившуюся от стада овечку.
— Не видишь, что эту паршивку в пшеницу занесло?
Все это говорил только жест, ибо слов не было.
Но позднее щенок не подчинялся кому попало, уже хотя бы потому, что это было неудобно да и излишне. А иной раз и опасно, ведь никогда нельзя знать, чего ждать от чужого человека: ударить он хочет или погладить, а не то посадить в клетку или даже убить.
Сейчас эти страхи не мучили щенка, потому что вокруг лампы вились не только одуревшие мотыльки и пьяные от света комары, но и мягкие волны добродушия и любви. Самая мощная из этих волн исходила от Лайоша, который вдруг возлюбил весь мир безоглядно. Надо признаться однако, что фундаментом этой любви были шесть больших кусков сома и полтора литра вина.
Старый Ихарош и Аннуш только улыбались и не мешали кузнецу изливать свои благородные чувства, так как знали, что у Лайоша это самая крайняя степень подпития. Теперь он может выпить хоть ведро вина, ничего не изменится, и новых улучшений в настроении уже не произойдет.
— Ничего, завтра за работой все выветрится, — улыбалась Аннуш, — верно, ангел мой?
«Ангел» совершенно расчувствовался и обнял жену так, что у нее затрещали кости, а Репейка заворчал, видя, что Анна противится мощному объятию.
— Он ревнует Аннушку! — заорал Лайош, так и не отмывший черных следов своего ремесла, да и игрою мускулов под одеждой похожий, скажем честно, скорее на буйвола, чем на ангела.
— Возьми, Репейка, зубра этого! — смеялась Анна, и Репейка звонко облаял Лайоша, весело виляя хвостом, так как отчетливо понимал, что все это только игра.
Когда же Лайош опять вытянул свои страшенные ручищи, щенок решительно ухватил его за штанину:
— Ррр-ррр, — тряс он головой, — если так, давай играть!
— Не порви, Репейка, — наклонилась к нему Анна, — зашивать-то мне.
Репейка беглым «целую ручки» лизнул руку Анны, вернулся к своему хозяину, сел, тесно прижавшись к его ноге, и заглянул ему в лицо.
— Я с ними играю… но это ничего не значит…
Давно уже не было у Гашпара Ихароша такого чудесного вечера, поэтому он на минутку вышел и вернулся с коробкой сигар. Сегодня он не чувствовал пугливого биения сердца, как бывало теперь всякий раз, когда он пил и много курил, и старый мастер решил, что увенчать этот день может только добрая сигара.
— Закуривай, Лайош, сынок, живем-то один только раз!
— Зато — долго! — одобрил Лайош и бережно защипнул большущими пальцами сигару, словно то был цветок. — А где спички?
Репейка вздрогнул. В мозгу зазвучало прежнее значение слова «спички», и не мог он сделать ничего иного, кроме того, что сейчас сделал. Репейка бросился к стоявшему под часами стулу, где видел спички, осторожно взял в зубы коробку и сел перед Лайошем.
— Пожалуйста! — завертел он хвостом.
— Ай! — вскрикнула Анна, а у Лайоша чуть не выпала сигара изо рта. Кузнец вытаращил глаза и не посмел взять у Репейки изо рта спичечную коробку.
— Нет, дядя Гашпар, я с этим… с этим существом в одном доме не останусь…
— Возьми же коробок, — неуверенно пробормотал Ихарош.
Рука Лайоша тряслась, когда он брал спички. Но закуривать кузнец не стал.
— Дядя Гашпар, я не к тому говорю, а только здесь что-то неспроста… у меня мурашки по спине… Может, я скажу сейчас «принеси трубку», а он и принесет.
Репейке тотчас припомнилась старая игра. Весело подскочив, он кинулся в комнату, ведь там на стуле лежала и трубка. Ловко схватив ее, он опять сел перед Лайошем.
— О-ох! — простонал великан-кузнец. — Ох-хо-хо, ведь говорил же я, оно нас понимает…
— Да вот же трубка, — поскуливал Репейка, — возьми ее у меня изо рта, она такая вонючая, что ужин в животе переворачивается.
Лайошу ничего не оставалось, как взять у него трубку, но в комнате после этого воцарилась тишина. Аннушка подошла поближе к мужу, а Репейка, сев рядом с хозяином, озабоченно взглянул на него.
— Почему вы молчите?… я что-то сделал не так?…
— Обучили его, вот и все, — проговорил, наконец, старый мастер и погладил Репейку по голове. — Ведь тебя научили, правда, песик?
Репейка поглядывал то на дверь, то на хозяина:
— Но почему не входит Пипинч?… Пипинч с вкусной едой…
— Он ждет кого-то, — мрачно объявил Лайош и положил трубку на стол, словно улику, — ждет. Я видел, как он на дверь поглядел…
— Может, прежнего своего хозяина поджидает, — шепнула Анна. — Выпей, Лайош.
— Больше ни капли! Тут нужна ясная голова…
— Глупости болтаешь, — рассердился вдруг Гашпар Ихарош, — только того и не хватало, чтобы этакий буйвол труса праздновал. Видывал я и таких собак, которые в футбол играли в Будапеште, дело было в цирке. И одеты были в футбольную форму, честь по чести, а мяч отбивали так, что только пыль столбом…
— Пыль столбом, пыль столбом… то иное дело. То цирковые собаки были.
— Они были собаки! И ты уж не зли меня. Да я сколько угодно могу приказывать ему трубку да спички принести — видишь, как прислушивается! Он, может, ничего другого и не знает…
Ихарош встал и опять положил трубку и спички на стул.
— Ну, приказывай ему!
— Только не я. Скажите сами, дядя Гашпар…
— Репейка, принеси мне спички, — проговорил старик. — А теперь трубку!
Репейка весело доставил старому мастеру требуемое.
— Вот видишь! А теперь, песик, тащи-ка сюда этого дурня кузнеца, — указал он на Лайоша, и Репейка, показывая зубы, бросился к Лайошу и ухватил его за штанину.
— Ну-ну, не дури, Репейка… еще порвешь…
Репейка недовольный поплелся назад, к старику, посмотрел на него.
— Не хочет он играть, — сказали умные блестящие глаза, — не хочет и все… вот если бы Оскар был здесь, сам побежал бы, потому что Оскара все слушаются, даже Султан… и Додо…
— Ладно, собачка, — погладил его Ихарош, — жаль, что не пьешь ты… — И он чокнулся с Анной. — Пей, дочка, если уж Лайош не пьет…
— Ну, выпить-то я могу, — сдался Лайош, — а только дело тут нечисто, это уж точно.