— В голове у тебя что-то нечисто, — отозвалась жена, — верно, Репейка?
И собака, взглядом попросив разрешения у старого мастера, подошла к Аннушке и, поднявшись на задние лапы, положила голову ей на колени.
Это смирило и Лайоша, но недавнее веселье улетучилось и в сгустившейся темноте уже не нашло дороги обратно.
Репейка выбежал во двор на контрольный осмотр. Аннуш принялась мыть посуду, Лайош зевал так, что едва не затушил лампу, а старый Ихарош сунул руку под пиджак: иные люди так проверяют, цел ли бумажник, он же хотел лишь усмирить собственное сердце.
«Я, кажется, перебрал, выпил больше, чем следовало, — подумал он, — да и сигара была крепка. Вот теперь и колотится старая колотушка».
Но он не сказал об этом ни Аннушке, ни Лайошу.
«Браниться ведь станут, да и поделом мне, — думал он. — А лекарство-то кончилось… ничего, высплюсь хорошенько, к утру все и пройдет.»
Лайош с женой ушли. Репейка тоже провожал их, потом проводил в дом своего хозяина, у которого лицо стало вдруг серое. Ихарош тяжело опустился на стул.
— Так-то, Репейка, плохи наши дела.
Голос был глухой, с одышкой, и тяжелый дух боли придавил чувствительные нервы щенка.
Старик все сидел и смотрел на огонь и глазами прослеживал путь больших длинноногих комаров. Комар сперва бился долго о стекло, ошалело стремясь к свету, но едва оказывался над пламенем, следовала короткая вспышка, легкий треск, и пепел прозрачных крылышек исчезал в тени.
«Конец, — думал старик. — Конец. Короткая вспышка и все».
Репейка слонялся по комнате, иногда садился перед Ихарошем, словно спрашивал:
— Что мне сделать, чтобы опять стало все хорошо?
Но не отвечал ему старый мастер. То одиночество и страх, какие он сейчас испытывал, ни с кем разделить невозможно, ни передать кому-то, ни отогнать от себя. Усталое старое тело в одиночку боролось с болью, мысли метались вокруг прошлого, вокруг вчерашнего дня, минувшего вечера и с надеждой останавливались выжидательно перед таинственной дверью в завтра.
Репейка проводил своего хозяина до кровати; старик положил на сердце мокрую тряпицу и закрыл глаза.
— Вдруг да поможет…
Двери остались открыты. Сигарный дым и запах пищи понемножку выплыли из-под притолоки, и прохладный ночной воздух, баюкая ароматы, принесенные с полей л из сада, уже карабкался через порог.
Гашпар Ихарош то ли чуть-чуть задремал, то ли немного озяб, но когда открыл глаза, почувствовал себя лучше.
— Ты здесь, Репейка?
Репейка встал и подышал старику в ладонь.
— Конечно, здесь. В воздухе чуялось что-то плохое, но… кажется, оно ушло…
— Побегай, если хочешь… мне лучше…
Человеческий голос успокоительно гудел в комнате, потом взлетел под потолок и вместе с теплым воздухом выскользнул в ночь.
Старик натянул на себя одеяло и зевнул:
— Может, засну… — Он закрыл глаза, а Репейка с облегчением выбежал во двор, так долго остававшийся без надзора. Он быстро все обежал, все обнюхал и с интересом наблюдал, как кошка из соседнего дома медленно прошла по коньку крыши.
— Так это и есть Цилике?
Темный кошачий силуэт передвигался по покатому хребту черепичной крыши так непринужденно, словно то была главная улица. Иногда Цилике закрывала собой какую-нибудь звезду. Разумеется, она отлично разглядела Репейку, но не пожелала заметить его, ибо не только ненавидела всех собак, независимо от рода-племени, но и глубоко их презирала. Когда можно было, старалась обходить их, когда же избежать встречи не удавалось, дралась как дьявол. Бывают, правда, такие кошки и собаки, которые дружат между собой, но, судя по информации соседской собаки, Цилике была не из их числа.
Репейка следил за кошкой, пока она не скрылась из виду, и чувствовал, что его двор Цилике будет обходить. К этому времени Репейка уже точно знал границы своих владений, защищать которые следует до последнего, зубами и когтями, когда же это не помогает, — соответствующим лаем передавать дело на рассмотрение хозяину.
Ибо выражение «собака лает» существует только для непосвященного уха, тогда как друзья собак (имеются в виду не те, кто относится к собакам с симпатией, но те, кого и собаки тоже любят) хорошо знают и даже понимают, о чем именно кричит Шайо или Треф в конце сада.
— Крадут яблоки, крадут яблоки! — заливается во дворе собака, так как забор мешает ей наброситься на воров.
Или хрипло лает, носясь вокруг складки дров.
— Хорек… хорек… — И человек, проснувшись в своей постели, если он понимает собачий лай, говорит: «Кто-то бродит по саду», или: «Собака какого-то зверя чует».
Ну, а часто собака, действительно, просто лает: лает по-собачьи и для собак, однако, настоящий хозяин не просыпается на такой лай. Этот лай к человеку не относится, он — личное собачье дело, которое не касается никого другого.
Такой лай, можно сказать, монотонен. Иногда он усыпляет, иногда раздражает и кажется бессмысленным брехом, но дальний знакомый понимает его и отвечает, дождавшись, когда рассказ будет окончен.
Бывает, конечно, и так, что одновременно зальются в селе чуть не все собаки, оплетая лаем терпеливый вечер, но у каждой собаки при этом имеется свой собеседник, который в общем далеком гомоне улавливает к нему обращенную речь.
Человек этих речей не понимает. Из человека получилась бы никуда негодная собака (хотя бы в смысле верности…), поэтому собакам приходится изобретать для него особенный лай, какой они никогда не употребляют в личной беседе. Но что поделаешь, если человек по-собачьи не разумеет?
По-разному выражает собака страх, ужас, боль или радость, по-разному жалуется, фискалит, а иногда и просит помощи. Зовет одним голосом, предупреждает — другим.
— Сюда, сюда! — тявкает охотничий пес, загнав кабана. — Вот он, вот он! — звенит призыв в заснеженном лесу. — Скорее сюда с ружьем, мне не удержать эту громадину.
Но, едва прогремит выстрел, собака умолкает, потому что волнения позади и ей сказать больше нечего. Враг лежит, остальное — дело человека.
А разве не предупреждает собака, когда у ворот останавливается кто-то чужой? Еще как!
— Сюда и ногой ступить не моги! — ощерившись, заявляет она. — Штаны изорву, до самого мяса доберусь. Прочь отсюда!
На бешеный лай выходит наконец хозяин.
— Петак, молчать! Не сожри моего приятеля…
Петак неохотно отступает, виляя хвостом:
— Прошу прощения, я не знал, что этого можно впустить.
Есть, конечно, и среди собак ласковые, веселые, мрачные, лживые, грубые, нахальные, блудливые и даже придурковатые, однако их дурость выражается не в том, что их умственные способности не на высоте, а в том, что такая собака со всеми вступает в дружбу, всех слушается, не делая никаких различий, и в конце концов ее переезжает какая-нибудь машина или забирает живодер.
Обычно это ошибки воспитания, ибо вообще собаки являются на свет с нормальными инстинктами.
Эти инстинкты не стушевываются и вблизи человека, даже в большом городе, и простираются иногда неизмеримо дальше и глубже, нежели человеческие чувства.
Вся вселенная — сплошной трепет, волнение, излучение, постоянное изменение и кружение невидимых сил. Сплошное созидание и разрушение, отправление и прибытие, и многие животные чуют эту переменчивость, отдаленную угрозу, будь то непогода, землетрясение или даже обвал в шахте.
«Крысы бегут с обреченного корабля» — гласит старинная поговорка, — причем, бегут не тогда, когда он уже тонет где-нибудь посреди океана, а еще перед отправлением, в порту.
Но в этом нет ничего таинственного.
Просто крысы почуяли ненадежность. Треск швов и шпангоутов в старом судне говорит их тонкому слуху больше, чем морякам. Тяжелый запах подмокшего товара, затхлый удушливый воздух меж трухлявых перекрытий буквально гонит их с корабля, который в это время мирно покачивается в залитом солнцем порту, но развалится на части при первой же серьезной буре.
Если крыса чует ненадежность судна, грозящую ей опасностью, отчего же собака не способна почуять боль, испытываемую человеком, излучения его нервов, таинственные волны его страхов и страданий — того человека, которого она любит.