— Пантелейчик… у тебя такие глаза… Мне тебя поцеловать хочется.
— Из жалости? — вернулся в обыденность Пантелей.
— Не знаю, — честно призналась Валя, — но поцеловать хочется. Ты такой красивый оттуда вышел. Такой… ну не знаю, как сказать. У тебя есть девушка?
— Нет.
— Хочешь — я буду? — и смутилась. — Что? Некрасивая?
— Почему, очень красивая… Просто как-то неожиданно… Сначала же дружат.
— Тогда давай дружить. Сначала… — и теперь уже улыбнулась.
Вернувшись домой, Пантелей в интернете нашёл всё, что касалось святого целителя, и внимательно прочитал. Потом взял из родительской библиотеки ни разу не открытую Библию. Анатомия и лечебное дело отступили на второй план. Вместе с тем, Пантелей осознал, что в людей заложен совсем иной смысл, чем тот, который они определяют себе сами. Определяют, исходя из данной им свыше свободы. Свободы, которой ни у кого больше во вселенной нет. О своих «открытиях» он написал в тюрьму Саше, рассказал Вале и поговорил с отцом. Сашка ответил длинным, безграмотным, но честным письмом, о том, что на зоне его «окучивает» приезжающий батюшка, наставляя на путь истинный. И хотя говорит он всё правильно, Сашке «западло бить в церкви поклоны», но его очень удивило, что первым в рай за Христом должен был пойти разбойник. Потому Сашка надеялся, что его душа не совсем пропащая. «Не стрелял несчастных по темницам», защищал он себя есенинской строфой. Валя же насторожилась и спросила:
— Ты в монастырь у меня не уйдёшь?
— Я уже выбрал — я буду лечить людей. А хотелось бы исцелять.
— Есть разница?
— Лечить — это устранять последствия, а исцелять — это устранять причины, — пояснил Пантелей, и Валя посмотрела на него не просто с уважением, а так, словно перед ней открывался совсем иной человек.
Отец против нового познания сына ничего не имел. Мол, стояла на этом Россия тысячу лет, значит, в этом что-то было.
— Пап, Христос действительно воскрес, этому есть не только евангельские, но и исторические свидетельства. Даже Марфекант, который дал Иуде тридцать сребреников, об этом писал в «Палестинских древностях». И коллега мой — врач Пилата сириец Эйшу. Его, между прочим, не меньше Гиппократа почитали. А потом почему-то забыли…
Ключевой для отца стала последняя фраза. Он внимательно посмотрел на сына и сказал:
— Всех нас забудут…
— Пап, в том-то и дело, что Воскресение Христово — это путь в вечность, где никто никого не забудет!
— Может быть, кто его знает, — уклончиво ответил отец, — ты только на этом деле с катушек не сорвись. Лоб не расшиби. Нынешний мир жесток к тем, кто смотрит на него как на муляж. Вот у нас ведут речь об объединении всей банковской системы. Будет единая сеть…
— Один из признаков Апокалипсиса, — заметил Пантелей.
— Вслух не трещи! — оборвал отец. — Особенно в нашем доме, — и ушёл в другую комнату, и Пантелей снова переживал, что вдруг заставил отца нервничать.
В своём выпуске Пантелей был единственным, кого научный совет вуза сразу рекомендовал в клиническую ординатуру.
И в это утро Пантелей торопился именно в клинику.
Глава вторая
1
— Куда ты идёшь?
— Туда, куда ты меня определила.
— Куда?
— В милицию.
— Ты что, Олег Никонов, думаешь, они наведут порядок?
— Нет, Анна Бессонова, я думаю, у них там оружие, которое может попасть в любые руки, если там никого нет.
— Оружие? Зачем оно? — Анна остановилась, ей почему-то было всё труднее понимать железную логику этого не в меру спокойного человека.