— Не знаю, баб, везде свет погас, даже мобильник вырубился, на улице — как будто вымерли все.
— Да свет не первый раз вырубают. Ложись, спи. Утро вечера мудренее.
— Страшно чего-то. А в Екатеринбурге тоже выключили?
— Почём я знаю. Ты за Артёма, что ли, переживаешь?
— Ну а как, переживаю, конечно.
— Не переживай. Мы же за него молимся. Ложись вон на дедово место. Спи рядом, если страшно.
Даша замерла в нерешительности:
— Ты, бабуль, будто вообще ничего не боишься.
— Боюсь. Боюсь, что на Страшном Суде Господь при всех мои грехи покажет. Вот стыда-то будет.
— Да ну тебя, бабуль, — Даша скривилась, перебираясь на другую часть кровати. — Скажешь тоже.
— Спи давай, а то не сможешь, небось, старухой пахнет в комнате.
— Я привыкла.
В это время в городе явственно ухнуло. Дрогнули оконные стёкла. И снова наступила тишина.
— Бомбят, что ли, или взрывают чего? — спокойно спросила темноту бабушка.
— Война-то ведь далеко, — успокоила сама себя Даша.
— Нынешние войны далеко не бывают. Но ты спи, чего гадать-то. Господь со всем разберётся…
5
Михаил Давыдович осторожно открыл один глаз. Вроде должно было наступить утро, и он пытался понять — кто он сегодня. Зрачок его описал круг, остановился на окне, где обычно обретался привычный солнечный луч, но луча не было. Вместо него за стеклом висела светло-серая хмарь, которую с натяжкой можно было назвать пасмурной погодой. В действительности она ни на что до этого виденное не походила. Оттого, что Михаила Давыдовича не охватил из-за этого приступ злобы, он уверенно сделал вывод, что сегодня он добрый. То есть представлен в этом мире своей светлой частью. Значит, надо было вспоминать, что было вчера. Ибо вчера Михаил Давыдович мог натворить всякого, что не помешало бы исправить, если корректировка поступков вообще была возможна. Но в том-то и дело, что память сегодняшнего Михаила Давыдовича вчерашнего дня не знала. Знала только позавчерашний, когда доктор философских наук пребывал именно в таком, блаженном, виде. Вчерашний день, конечно, о себе напомнит сам. Упрёками со стороны окружающих или чем похуже… Удивительно было другое: с тёмной своей стороны Михаил Давыдович помнил всё, в том числе и те дни, когда светился добром и блаженством, отчего с утра приходил в жутко раздражённое состояние. Всё это началось с ним очень давно. Он даже не помнил когда. На закате преданной советской эпохи он, как и многие его коллеги по несчастью, занимался любомудрием в стране победившего во всех сферах социализма, преподавал единственно верную марксистко-ленинскую философию и научный атеизм. Был, что называется, на передовой идеологического фронта. Крушил экзистенциализм и прочие буржуазные измышления, но к началу девяностых годов XX века быстро понял, что скоро может остаться без работы. Потому потихоньку начал читать сначала Бердяева и Соловьёва, потом (уже внимательно) Сартра и Хайдеггера, Блаватскую и Рерихов, «накачивался» становящейся модной восточной философией и в результате стал обладателем полной псевдонаучной, но весьма интеллектуальной каши в голове, соответственно декларируемым генеральным секретарём плюралистическим веяниям. Михаилу Давыдовичу показалось, что он на базе усвоенного смог генерировать какую-то собственную идею, главная суть которой, в сущности, была не нова: он уравнивал добро и зло, считая их неотъемлемыми движущими силами этого мира. Выступая перед многочисленными аудиториями, где он неожиданно даже для себя, ибо никогда не был амбициозен, стал популярен, Михаил Давыдович плёл несуразицы про смены цивилизаций, про наследие Шамбалы, про развитие сверхчеловеческих способностей, вкручивал единство и борьбу противоположностей, инь и ян, приводя социалистическую систему как неудачный опыт доминирования одного начала над другим и пророчествуя о том, какие возможности открываются человечеству с падением мировой системы социализма. При этом он легко мог долить в восточную эзотерику палеопсихологию Поршнева, а буддистские тексты приправить Энгельсом, коего знал наизусть. Единственной книгой, которую он не смог осилить, являлось Евангелие. Разумеется, все основные события и постулаты он знал из критики Священного Писания, но саму книгу по необъяснимым для себя причинам читать не мог. Его едва хватало на одно-два предложения, откуда бы он ни начинал чтение. Так было с Библией. Зато всё остальное удавалось ему, почти как доктору Фаусту.
— Человек в равных количествах состоит из добра и зла! — вещал профессор. — Нельзя допустить доминирования одного над другим. Онтологически бытие в равных долях наполнено добром и злом. Добро светится на фоне зла, зло определяет движение, накаляя нужные энергии человечества. И если я сегодня был чрезмерно добр, неоправданно добр, вызывающе добр, то завтра я в той же мере буду злым. Космическое равновесие возьмёт своё…