— Дяденька, ты только не кури, а то стог сгорит, и нам нечем будет кормить нашу корову.
Я чуть не разрыдался от этой великой простоты, от которой был так далёк перегруженным человеческой мудростью сознанием.
— Я не буду, я скоро уйду, — ответил я.
— Да нет, будь сколько хочешь, только не кури, — разрешила она, и мне стало больно от этого святого простосердечия.
— Время здесь медленнее, — сообщил я девочке.
— Я знаю, — вдруг ответила она. — Потому что у нас неинтересно. Так Славка, мой двоюродный брат, сказал, когда из города приезжал.
— Ничего он, твой Славка, не понимает. Мы все не понимаем. Мы перестали радоваться простым вещам. Тут такой удивительный ветер с запахом трав. Когда его вдыхаешь, кажется, что в тебя вливается… даже не знаю, как это назвать…
— Как будто чувствуешь землю? — подсказала девочка.
— Как будто чувствуешь землю, — согласился я и, немного подумав, добавил: — И небо.
— Поэтому ты забрался на стог? Чтобы быть ближе к небу?
— Поэтому я забрался на стог.
— И куда теперь пойдёшь?
— Сначала в магазин, у вас же в посёлке есть магазин? А потом пойду в никуда.
— В никуда? Это где?
— В никуда — это нигде.
Я скатился со стога, подарил девочке дорогую ручку, потому что ничего стоящего у меня больше не было, и пошёл в своё никуда, выбросив мобильный телефон. Путь мой завершился в кладбищенской каморке, а ручку заменила лопата.
А время остановилось. Ехавшие со мною в автобусе люди, похоже, этого не понимали. Я понял это уже на второй день. Мы ели, спали, могли умереть, потому что физические свойства наших тел сохранились, но хрональные (здесь не подходит слово хронические) отсутствовали. Для того чтобы подтвердить это, должно было пройти несколько лет, но именно этих лет не было. Говоря проще: наши тела на данный момент были как бы вечными, то есть не претерпевали никаких изменений старения, потому что пребывали в одной временной точке; правильнее сказать, в точке отсутствия времени. Наш мир был отделён от всей вселенной. Так диэлектрик изолирует собой материал, несущий электричество или излучающий электромагнитное поле, свойства этого материала нести электричество или излучать поле остаются, но во всём остальном мире не проявляются. Они изолированы. Может, нас действительно закрыли от всего остального мира куполом, как своеобразным диэлектриком? Всё укладывалось в эту теорию, кроме того, что сделал Пантелей. Так или иначе, я просто каждой клеткой своего тела чувствовал, что время остановилось. Или исчезло. Или его изъяли… Или один какой-то миг обратили в вечность. Оставалось понять — для чего? И тени прошлого не зря являлись из бездны вечности, словно подсказывали, что времени больше нет. И приходили к каждому из нас, кроме Пантелеймона.
Я смотрел на тех, кто меня сейчас окружал, как на самых близких людей. Ближе, пожалуй, у меня в жизни никого не было. Настоящий русский солдат Никонов или мечущийся между добром и злом профессор Дубинский, шепчущая молитвы Галина Петровна и стоящая на перепутье Даша, броско красивая, но такая несчастная Анна, Тимур, с которым я бы с удовольствием поел шашлыков и попил красного вина в каком-нибудь гостеприимном ауле, или такой земной и совсем неподнебесный Эньлай, и вернувшийся с того света Лёха, и такой непонятный нам всем, абсолютно несовпадающий с этим миром Пантелей — все они вдруг стали для меня чем-то похожим на семью. И всем нам предстояло нечто, именно то «для чего?», что мучает всякого человека, который задумывается над смыслом своей жизни.
Последние годы всё человечество жило с каким-то буквально осязаемым надрывом. Осязаемым, но непонятным. Таким, какой можно увидеть только в кинохронике первых советских пятилеток. Но если тот надрыв был осмыслен и понятен, то этот не поддавался объяснению, больше походил на предсмертный рывок белки в колесе. И мы, ехавшие в автобусе, сейчас жили с особенным надрывом, так, будто должны были совершить подвиг. Может быть, именно это всех нас так единило.