Разберёмся во всём, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.
Принимаю, что было и не было,
Только жаль на тридцатом году —
Слишком мало я в юности требовал,
Забываясь в кабацком чаду.
Но ведь дуб молодой, не разжёлудясь,
Так же гнётся, как в поле трава…
Эх ты, молодость, буйная молодость,
Золотая сорвиголова!
Когда он кончил читать, в холле царила плачущая тишина. Он, словно вернувшись откуда-то с поэтического Парнаса, удивлённо обвёл взрослых взглядом:
— Вам что — не понравилось?
— Очень понравилось, — ответил за всех инвалид.
— Тогда надо похлопать в ладоши, — удивился непониманию Серёжа.
Инвалид захлопал первым, мощными ударами сильных ладоней, словно чеканил шаг парализованных ног. И уже тогда к нему присоединились все, и аплодировали так, как не хлопали бы ни одному известному артисту. Серёжа стоял в центре и радостно улыбался. Лёха, растерев глаза до красноты, бросился к нему, взял за плечи и спросил:
— Можно я буду твоим названым братом?
— Можно, только надо у сестры спросить.
— А кто у тебя сестра?
— Даша. И вот — бабушка вторая — баба Галя.
— Мы спросим, спросим. Прочитаешь мне это стихотворение, я на листок запишу?
— Прочитаю, конечно. Мне его мама на компьютере сначала распечатала. Я вообще-то учил про собаку Джима, но мне это почему-то больше понравилось.
— Да это ж как сказано-то: стой, душа, мы с тобою проехали через бурный положенный путь… — повторил запомнившиеся строки Лёха. — Стой, душа! Здорово! Классно!
— Ага, — согласился Серёжа. — Я ещё про берёзу знаю.
5
— Часа три-четыре у нас есть, может, чуть больше, пока опомнятся, — тихо говорил Макар Никонову. — А дальше что будем делать?
У Михаила Давыдовича от этих слов сердце сжалось и какое-то время не желало разжиматься.
— Обойдётся без войны? — скорее не спрашивал, а утверждал обратное Макар.
— Оружия мы у них достаточно насобирали. По периметру больницы выставим огневые точки. Просто так тоже не сунутся, — размышлял в ответ вслух Никонов.
— Уходить надо будет, — сделал вывод Макар.
— С больными? Далеко не уйдём.
— А может, — несмело вмешался в разговор профессор, — заявим о нейтралитете? Пусть они своей жизнью живут, а мы своей. Никто никому не мешает.
— Девушек сразу здесь высадим? — вскинул бровью Никонов.
— В смысле? — не понял Михаил Давыдовыч.
— В прямом. Думаешь, они нам позволят полный автобус красавиц у них забрать? На чём, по-твоему, профессор, держится власть этого Садальского?
— На чём?
— На том, что он распределяет то, что ему не принадлежит. Ну… плюс немного харизмы. Он же им предложил вариант этакой военной демократии. Вождь и его дружина имеют право на всё, остальные имеют право работать. Всё.
— Как-то узко вы понимаете институт военной демократии, — не согласился профессор.
— Щас дискуссию по этому поводу откроем, — ухмыльнулся Макар.
— Если они и появятся, то ночью, — размышлял вслух Никонов.
— Не думаю, — возразил Макар, — для начала они попытаются тебя, Олег, купить.
— Купить? Да у меня же на роже написано, что я не продаюсь!
— Такие, как Садальский, об этом ничего не знают. Для них всё продаётся и всё покупается. Вопрос в цене.
— Ты его знаешь?
— На тридцать втором участке кладбища похоронена его мать. Памятник — обелиск.
— Это недостаток? — вмешался Михаил Давыдович.
— Это показатель. Насколько я знаю, он из когорты тех приватизаторов, которые растаскивали народное добро, а потом добивали ещё советские предприятия, выжимая из них последние соки, и называли это успешным бизнесом. Сам он никогда ничего не построил и не создал. Потом, вроде как, он, как и все капиталисты, предпочёл шмыгнуть во власть. Купил себе место в областной думе, затем — в Государственной…
— Слушай, ты на кладбище работал или в газете? — изумился Никонов.
— Ага, в боевом листке Армагеддона.
— Приехали, — крикнул Тимур с водительского сидения.
У входа всех встретил Лёха.
— Тише, — ни о чём не спрашивая, попросил он, — там Сергуня больным стихи читает…
— Какие стихи? — чуть было не возмутился Тимур.
— Хорошие. Про дом. Про Россию. Про юность. Есенина читает.
— Ну прямо военно-полевой госпиталь, — улыбнулся Никонов, — ты лучше скажи, Аллигатор, ты воевать сможешь?
— Ноги прострелены, руки ты мне сам прострелил, — начал Лёха с некоторой обидой.
— Да на тебе после… Пантелея… всё зажило, — хотел сказать «как на собаке», но посчитал это неуместным Олег.
— Да, — согласился Лёха, — вроде зажило. А что? Всё-таки будут стрелять?