Оба художника на всю жизнь запомнили первое сильное впечатление, которое один из них произвел на другого. В своих позднейших воспоминаниях оба прибегли к сравнению с образами героев античности.
Антокольский писал:
«Меня поражало сходство юноши с Антиноем: правильное овальное лицо, окаймленное густыми кудрявыми волосами, правильный нос, сочные губы и мягкие, слегка смеющиеся глаза — все это было у обоих почти одинаковое».
Репин писал:
«Брюнет, с вьющимися волосами и бородкой, он был похож на Люция Вера и смотрел проницательно черными быстрыми глазами».
По вечерам после занятий Репин приходил к Антокольскому домой, в свою одинокую мансарду его не тянуло. Архитектор Петров хорошо относился к нему и помог скрасить неприютность первых дней жизни в столице. Но он всегда занят. Петров познакомил своего постояльца с семьей академика архитектуры Шевцова. Еще в рисовальной школе племянник Петрова Александр Шевцов учился вместе с Репиным.
У Шевцовых всегда было много молодежи. Репин скоро стал в их семье своим человеком и одно время жил у них.
Братья Шевцовы позировали Репину для его первой жанровой картинки «Приготовление к экзамену».
Сестра товарища, Вера Шевцова, в ту пору была девятилетней девочкой, и ее интересы не выходили за пределы детской.
Репин оставил несколько портретов членов семьи Шевцовых той поры.
Охотно и терпеливо позировала и Вера. В Русском музее находится портрет Веры Шевцовой 1869 года. Хотя он написан еще учеником Академии, но обращает на себя внимание смелой и стройной композицией, широкой, уверенной манерой письма.
На кресле в непринужденной позе сидит четырнадцатилетняя девочка. Бледно-смуглое лицо, крупные темные глаза. Взгляд их тяжеловат, лицо хмурое. Подросточную угловатость модели, замкнутость ее характера, даже диковатость Репину удалось передать не только тонким рисунком, но и напряженным сочетанием красных, зеленых, коричневых и серых пятен.
Глядя на этот портрет, трудно представить себе, что через каких-нибудь три года девочка станет невестой, а потом женой Репина.
В доме Шевцовых было беззаботно, весело. Пели, играли в фанты, танцевали, шутили.
А с Марком Антокольским у Репина сразу установились иные отношения: им было очень интересно друг с другом. Оба чувствовали огромную любовь к искусству, оба были даровиты, и талант пробивался наружу с первых академических лет. Наконец, и это самое важное, оба понимали, что собственный творческий путь каждого лежит где-то очень далеко от академических программ и рутинерства замшелых профессоров.
Когда Репин приходил по вечерам к Антокольскому, они много читали вместе, жарко споря. Рисовали, думали вслух. И после того как незаметно перешли на «ты», стало ясно, что им незачем жить врозь. Репин переехал к своему товарищу.
Позже Антокольский вспоминал:
«Наша внутренняя жизнь шла своим чередом, не имевшим ничего общего с Академией… Мы сознавали, что стоим не на твердой почве; что у нас нечем защищать того, что мы так любим, что нас так сильно влечет к себе. Мы бросились искать знания, сами не зная, где его найти; искали в книгах, читали все, что только было тогда в переводе на русский язык; читали без роздыха и без системы. Говоря «мы», подразумеваю тут и моего сожителя Репина, с которым я шел почти рука об руку».
Постепенно за стенами Академии вокруг Репина и Антокольского создался кружок товарищей. Собирались очень часто. Тут были не только академисты, но и студенты университета, которые откровенно презирали «жрецов искусства», считая, что они занимаются бесполезным делом. Однако с художниками дружили, весело проводили вместе вечера, жарко спорили, доказывая, что сейчас человеку нужно узнавать только точные науки, что Репин и его друзья слишком необразованны.
Разговоры эти совпали как раз с тем временем, когда Репин особенно остро ощущал изъяны своего образования и даже подумывал было года на четыре бросить искусство, предавшись исключительно изучению наук.
Но, преодолев сомнения, Репин избрал единственно правильный путь: учиться наукам попутно с совершенствованием мастерства живописца.
И друзья учились. Учились видеть и мыслить.
Среди долгих прогулок по улицам ночного, теперь любимого Петербурга Репин мог остановить Антокольского и со всем жаром юности, со всей тревогой за будущее спросить: «А куда ведет искусство, и ведет ли оно куда-нибудь?»