Но, зная, как сильна тогда была реакция на Руси, Антокольский опасался, что не минет его чаша страданий. И он не ошибся.
Много теплых, похвальных слов было сказано в печати о работе талантливого соотечественника. Но в газете «Новое время» редактор Суворин опубликовал пасквиль, принадлежащий продажному перу некоего «Жителя». Это был лишь первый сигнал к тому антисемитскому визгу, который затем поднялся в реакционной печати.
Многие писатели и журналисты печатно высказали свое возмущение. Репин написал два резких письма редактору «Нового времени» Суворину, в которых каждое слово дышало оскорблением за друга, за родину, где возможен такой откровенный разгул антисемитизма. Он возлагал на редактора всю тяжесть ответственности за статью, напичканную неприличной руганью пьяного из кабака.
Среди репинских близких друзей были люди самых различных национальностей, и он до конца дней своих сохранил уважение к их привычкам, обычаям, гордости, возмущаясь против всякого проявления национализма.
Поэтому можно понять горячность, с какой Репин ответил на предложение Яворницкого написать картину о заговорщицких планах Мазепы, о его намерении разгромить армию Петра Великого, разделить Россию между Швецией и Польшей, а царскую корону снять с головы Петра и надеть на голову шведского короля Карла XII.
Разговор этот происходил во время дружеского ужина «Украинского землячества» в ресторане «Большой медведь». Вечер прошел хорошо: болтали, выпивали, играли на кобзе. А потом поднялся Яворницкий и предложил Репину этот сюжет для картины. Репин вскипел, как только мог он, при всей вспыльчивости и невоздержанности натуры. Он сказал запальчиво:
— Дмитрий Иванович! Я вижу, что вы, поживши в Варшаве, ополячились, окатоличились, возлюбили польских панов, а вместе с ними такого, в сущности своей, поляка, как Мазепу, такого ненавистного мне человека. Писать Мазепу я не буду. Я напишу гетмана Хмельницкого.
Вскоре Яворницкий, несмотря на резкий отказ Репина, напомнил ему в письме о сюжете, предложенном тогда за дружеским ужином. Репин более подробно развил высказанные в запальчивости мысли:
«Я не понимаю смысла и значения этого сюжета теперь, да и тогда он мне так же противен был и достоин только отрицательного отношения к нему. Панская Польша мне ненавистна, а Мазепа — это самый типичный пройдоха, пан поляк, готовый на все для своей наживы и своего польского гонора.
Нет, я русский человек и кривить душой не могу. Я люблю запорожцев, как правдивых рыцарей, умевших постоять за свою свободу, за угнетенный народ, имевших силу свергнуть навсегда гнусное польское панство и шляхту. Я люблю поляков за их культурность — теперь. Но восстановление безмозглого панства, потворство их возмутительному забиванию народа до быдла, когда бы то ни начиналось!.. Да что об этом… Я ума не приложу, что Вы находите значительного в промахнувшихся предателях, в измене, в вероломстве?!
…Простите, что при всей любви и уважении к Вам я не могу ничем поддержать Вас в этой ошибочной, на мой взгляд, тенденции».
В этой полемике как нельзя более ярко сказалось умение Репина видеть в каждом, даже малом, явлении жизни глубокий смысл.
Он написал картину, построив ее, казалось бы, на анекдотическом предании старины. С блестящим мастерством изобразил он группу искренно, от души смеющихся людей. Как этого трудно достигнуть, может рассказать любой художник.
А Репин сумел показать не только смех в его естественном и очень правдивом внешнем проявлении, но и вновь — который раз! — воспользовался пустяковым эпизодом, как иносказанием, чтобы выразить свою большую мысль. Вот каких красивых, жизнерадостных людей увидит свет, если над человеком не будут висеть кнут и виселица. В образной форме Репин показал превосходство свободных людей перед теми, кто принужден пока тянуть лямку царизма.
Но не все поняли замысел художника. После выставки в газетах появились упреки в преувеличении — «характерность прямо переходит в уродство и предумышленную карикатуру»; другие упрекали художника, что в его картине «первое место принадлежит не духу, а плоти».
Большой спор возник у Репина с писателем Н. С. Лесковым, который видел картину еще в мастерской. Лесков упрекнул картину в недостаточной идейности.
«Для меня, для Толстого, для Вас — это (идея) суть, а для всех теперь идея не существует… я в ужасе, я в немощи, я в отчаянии за ту полную безыдейность, которую вижу. Мне нравятся «Запорожцы», но я люблю «Святого Николая», а прием им будет обратный этому… Живописцы могут служить идеалам теперь легче, чем мы, и Вы обязаны это сделать. Дайте «Запорожцев», но рядом заводите опять на мольберте что-нибудь вроде остановителя казней».