«…Как я буду захлебываться чтением тех строк, где будут уничтожены все академии с их пошлым, развращающим влиянием на искусство, где антики и все сильные образцы окажутся вредными тормозами живой, вечно новой ст[р]уи поэзии в жизни…»[105].
Как может этот же человек теперь идти строить — пусть новую, реформированную, но все же академию. Стасов не пошел, и их отношения стали слегка натянутыми, пока, обидевшись на какую-то фразу, Репин вовсе не перестал писать.
На этот раз дело опять, как и прежде, обошлось[106], но вскоре пришел и самый длительный разрыв. Репину казалось — из-за пустяков, Стасов считал его более глубоким.
Лето 1893 г. Репин провел снова в Здравнёве, где опять почти не писал, отдавая все время хозяйственным заботам. Осенью он едет за границу с сыном Юрием. По дороге в Вену останавливается в Вильне, где приходит в восторг от портрета Платона Кукольника, работы Карла Брюллова, и уже заодно восхищается сепией «Распятие», того же Брюллова, виденной им в репродукции.
Из Вены он пишет Стасову:
«Я только вчера приехал сюда из Кракова. Был на похоронах Матейко… В Вене пробуду еще дня два-три. Черкните мне, если будет охота, в Мюнхен. Перед отъездом, у Мережковского, я встретил П. Вейнберга; он пристал ко мне, чтобы я писал ему для какого-то театрального журн[ала] — об искусстве, что-нибудь вроде своих впечатлений. Я пообещал ему и уже писал из Кракова… Если бросит, я буду рад — никакой охоты к этому не чувствую. А главное, трудно что-нибудь стоящее печати написать, опасно — [лучше] думать про себя»[107].
Эти беглые строки и мысли вперемешку говорят о том, что своей журнальной заметке для Вейнберга Репин не придавал значения. На самом деле она-то и разлучила старых друзей.
«Пишу вам, как обещал, свои мимолетные думы об искусстве, без всякой тенденции, без всякого пристрастия», — начинает Репин свое «Письмо об искусстве».
«Уже на вокзале в Петербурге, случайно развернув фолианты „Русского художественного архива“, я приковался к „Распятию“. Фототипия, очевидно, с рисунка сепией, исполненного с такой силой, с таким мастерством гениального художника, с таким знанием анатомии! Энергия, виртуозность кисти… И на этом небольшом клочке фона так много вдохновения, света, трагизма!.. Сколько экстаза, сколько силы в этих [уверенных][108] тенях, в этих решительных линиях рисунка! — Кто же это? Кто автор?.. Вглядываюсь во все углы рисунка, мелькнула иностранная подпись. Конечно, [конечно], где же нам до этого искусства. Надеваю пенсне — С. Brulloff. Так это Брюллов! Еще так недавно у меня был великий спор из-за этого гиганта.
Ветреная страстная любовница этого маэстро — слава — по смерти его быстро изменила ему… Давно ли она провозгласила его величайшим гением, давно ли имя его прогремело от Рима до Петербурга и за сим громко прокатилось по всей Руси великой?.. Но не прошло и десяти лет, как [общество стало отворачиваться от малейших традиций италианизма, ища только самобытности, только проявления национального духа]»[109].
«Во главе этого национального движения всесокрушающим колоссом стоял Влад[имир] Васильевич Стасов; он первый повалил гордого олимпийца Брюллова, этого художника породы эллинов, по вкусу и духу. Он уже горячо любил свое варварское искусство, своих, небольших еще, но коренастых, некрасивых по форме, но искренно дышавших глубокой правдой, доморощенных художников…
…В Вильне, куда я заехал повидаться с приятелем, я был опять восхищен портретом Павла Кукольника его работы. На портрете недописан костюм, но голова написана с такой жизнью, а выражение, рисунок выполнены с таким мастерством, что невольно срывается с языка: „вы, нынешние, нут-ко!“»[110].
Стасов не мог этого перенести: как, повергнутый им, казалось навсегда, Брюллов опять возносится в гении? И кем же, его верным последователем и даже прямым учеником, бывшим почти юношей, когда Стасову было уже под пятьдесят? Чаша стасовского терпения была переполнена: Репин не только пошел в Академию, но и сам стал бесстыжим академиком, восторгающимся такими ничтожествами, как Брюллов, и он пишет Репину в Мюнхен громовое письмо по поводу только что прочитанной ужасной статьи его. Репин явно убит и тотчас же отвечает ему:
«Ваше письмо жестоко сразило меня. Ах, как я жалею, что мое печатное письмо так дурно отразилось на вас; этого я не ожидал. Жаль, что вы не объясняете, что именно там так бесповоротно кладет на мне крест. Мне кажется, и в разговоре с вами я всегда высказывался так же… Если вас неприятно поразил эпитет варварское искусство, то я разумею здесь нацию, кот[орая] была еще варварской в расцвете эллинского искусства. Впрочем, оправдываться я не намерен и всегда буду писать и говорить, — что думаю.
105
Письмо к Стасову от 8/20 июня 1876 г. из Парижа. — Там же. [См.
106
Размолвка продолжалась около полугода, с июля по конец декабря 1892 г. Последнее письмо к Стасову из Здравнёва — от 24 сентября, первое следующее — от 28 декабря. [За время с 22 июля по 28 декабря Репин отправил Стасову всего два письма: от 15 августа и 24 сентября. История разрыва Репина и Стасова и вызвавшие ее события в художественной жизни России конца 90-х — начала 900-х годов подробно освещаются во вступительной статье и комментариях к кн.:
107
Письмо от 26 октября 1893 г. из Вены. — Там же. [См.
108
Здесь и дальше в прямых скобках заключены разночтения с текстом «Писем об искусстве», опубликованным в «Далеком близком» (М.—Л., 1944, стр. 387 и сл.).
109
[Ср. «Далекое близкое», стр. 388, там дана иная редакция этого текста: «Но не прошло и десяти лет, как мания свержения авторитетов, охватившая как поветрие русское общество, не пощадила и этой заслуженной славы. Причины были уважительные: к этому времени у нас проявился вкус национальный; общество жаждало правды выражения, искренности вдохновения художников и самобытности: малейшая традиция общеевропейской школы итальянизма претила русскому духу»].
110
«Письма об искусстве». Письмо первое — из Кракова, от 23 октября 1893 г. к редактору «Театральной газеты», № 22 от 31 октября этого года. Перепечатано в книге: «Воспоминания, статьи и письма И. Е. Репина», под ред. Н. Б. Северовой. СПб., 1901, стр. 76 и 78. [См. И. Е. Репин. Далекое близкое, стр. 387–391. В письме Репина речь идет о портрете Павла Кукольника, работы Брюллова, который он видел по дороге в Вену. В тексте Грабаря ошибочно назван портрет Платона Кукольника, который Репин не упоминает].