«Я с большой радостью гляжу на вас, с тех пор как вы поздоровели. Вы все тот же. Та же кипучая натура, та же жажда новизны, деятельности, тот же упругий змей прогресса жалит вас в самое сердце и так же часто. Прекрасно, дай бог еще на многие годы!
Должен вам сказать и о себе то же самое: я все тот же, как помню себя. И несмотря на то, что меня многие, с вашей легкой руки, то хоронили, то воскрешали, то упрекали в разных эволюциях, то в отступничествах, то в покаяниях, я ничего не понимаю в этих внимательных исследованиях моей личности. Я все так же, как в самой ранней юности, люблю свет, люблю истину, люблю добро и красоту, как самые лучшие дары нашей жизни. И особенно искусство! И искусство я люблю больше добродетели, больше, чем людей, чем близких, чем друзей, больше, чем всякое счастье и радости жизни нашей. Люблю тайно, ревниво, как старый пьяница, неизлечимо… Где бы я ни был, чем бы ни развлекался, кем бы я ни восхищался, чем бы ни наслаждался… Оно всегда и везде в моей голове, в моем сердце, в моих желаниях, лучших, сокровеннейших. Часы утра, кот[орые] я посвящаю ему, — лучшие часы моей жизни. И радости и горести — радости до счастья, горести до смерти — все в этих часах, кот[орые] лучами освещают или омрачают все [прочие] эпизоды моей жизни.
Вот почему Париж или Парголово, Мадрид или Москва — все второстепенно по важности в моей жизни — важно утро от 9 до 12 перед картиной…
И я готов за Некрасовым повторить: „Чтó друзья?…“ и т. д., „Чтó враги. Пусть клевещут язвительно“ и т. д.…!»[147]
На почве коренного различия их взглядов на искусство временами происходят забавные недоразумения. Прочитав статью Стасова о Малявине «Счастливое открытие», Репин с нескрываемой радостью ибо он побаивался, поймет ли тот Малявина, пишет ему:
«Малявину сыгран туш маститым виртуозом-солистом; ему спета ария могучим голосом опытного артиста! Какой еще ему награды!»
«Да, ваше открытие счастливое. А что же это вы ни слова не сказали про его портреты[?] В этих простых мужиках, запечатленных кистью Малявина, столько истинного благородства человеческой души, которая уцелела еще в отдаленных от центра местностях»[148]. На этом письме сделана пометка синим карандашом, рукою Стасова: «По поводу декадентской картины Малявина, которую я выбранил, а Репин принял за похвалы».
Они сошлись только на почве общей вражды к Дягилеву, но в то время как для Репина Малявин — отрадное, яркое явление, которое надо всячески приветствовать, для Стасова он такой же выродок и декадент, как все, «иже с ним», Дягилевым. Но с Стасовым он более не спорит, оба друга всячески стараются избегать тех подводных камней, о которые столько раз разбивалась эта дружба. Оба кое-что не договаривают, кое-что смягчают и всеми способами оберегают целость наконец-то наладившихся отношений.
Репин давно уже не писал портрета Стасова. Последним был портрет в палевой рубахе, писанный летом 1893 г. и принадлежащий Харьковскому музею[149]. Он должен быть причислен к группе живописных портретов той поры. Репину опять хочется писать Стасова, но на этот раз — в шубе и шапке, о чем он не раз подумывал. Он поделился с ним своей мыслью, на что Стасов ответил, что Репин писал его однажды во время его весны (портрет апреля 1873 г.) и потом во время его лета (июнь 1883 г. в Дрездене и в палевой рубахе 1893 г.), а потому не для чего писать его нынче, во время его зимы и в шубе[150].
На это Репин отвечает: «Из вашего же письма, Владимир Васильевич, ясно, что портрет ваш в шубе необходим».
«Да, это ваша зимняя пора, и Вы, кстати, собираетесь ударить морозом в дягилевскую Кº. Отложимте же на неделю — до той среды. Теперь мастерская починяется и, авось, она будет готова через нед[елю]»[151].
В то время Репин имел уже мастерскую в Академии художеств, специально для него оборудованную еще в 1894 г., но сгоревшую во время пожара, вспыхнувшего зимой 1899/1900 г.[152] Сеанс был Репиным опять отложен, сначала на 22 марта, потом на 1 мая с оговоркой: «А портрет ваш в шапке и шубе мне очень хочется писать…»[153] «Не прислать ли мне за вашей шубой? — прибавляет Репин. — Если будет тепло, то вам неудобно ездить и ходить в ней»[154]. Портрет был написан в первых числах мая. Это известный портрет Русского музея, этюдно, широко проложенный, но несколько однообразный по живописи и излишне смазанный по форме.
К этим же годам относится ряд исключительно удавшихся женских портретов: темперный — Третьяковской галереи, изображающий девушку с наклоненной головой в полутоне (1900), масляный — Н. И. Репиной, под зонтиком, в шляпке, на солнце, перешедший из Остроуховского собрания в Третьяковскую галерею (1901), и, наконец, А. П. Боткиной, сделанный разноцветными карандашами и пастелью (1901)[155]. Последний — быть может, самый тонкий из женских портретов Репина вообще. Помимо удачной характеристики, он отличается неожиданным для Репина изяществом фактуры. Когда он появился на XXX Передвижной выставке 1902 г. (с 1895 г. Репин снова стал здесь выставлять, но уже только в качестве экспонента, не желая вступать в члены), представители самых левых, по тогдашней мерке, течений приветствовали его как произведение, свидетельствовавшее о неувядаемой свежести и юности почти шестидесятилетнего мастера. Эта вещь производила впечатление лучшей и самой современной среди всего того, что тогда появилось нового на петербургских выставках.
149
(В Харьковском музее находится профильный портрет В. В. Стасова в белой (желтой) рубахе, написанный Репиным в 1905 г. Сведения о портрете 1893 г. в палевой рубахе весьма неясны. См.
150
Письмо Стасова — Репину от 6 марта 1900 г. — Архив В. В. Стасова. [См.
152
[Пожар в Академии художеств, во время которого обгорели стропила над мастерской Репина, вспыхнул 4 марта 1900 г.].
153
Письма к Стасову от 14 марта и 26 апреля 1900 г. — Там же. [См.
155
[В описании значится, что портрет выполнен пастелью, углем, белилами. См. Каталог рисунка и акварели И. Е. Репина, В. И. Сурикова, В. М. Васнецова (ГТГ, М., 1952, стр. 41)].