Правда, отдел этот был вскоре закрыт, но все же Репин отмечает тот курьез, что «в это же время в той же классической Академии вышло в свет несколько русских картин на собственные конечно темы».
Еще любопытнее освещает эту двойственную роль Академии Крамской.
«Я застал Академию еще в то время, когда недоразумение совета относительно нарождающейся силы национального искусства было в спящем состоянии и когда существовала еще большая золотая медаль за картинки жанра. Мало того, это счастливое недоразумение было настолько велико, что все медали, даже серебряные, можно было получить за такие картинки помимо классов. Появится, например, талантливый мальчик, дойдет до натурного класса, попробует, порисует, да на лето куда-нибудь и исчезнет, а к осени привезет что-нибудь вроде «Поздравление молодых», «Приезда станового», или «Продавца апельсин» (Якоби). Все видят ясно, что есть юмор, талант, ну и да дут маленькую серебряную медаль, — так, для поощрения; а молодой человек на будущий год привозит уже что-нибудь получше: «Продавец халатов» (Якоби), или «Первое число». Профессора опять смеются и, по недоразумению, дают большую серебряную медаль, да рядом, для очистки совести, чтобы не обижать очень историков, и постановят: не допускать на золотые медали не имеющих серебряных за классные работы. А на выставке встречаются уже с такого рода картинками, как «Первый чин» Перова, «Светлый праздник нищего» Якоби, «Отдых на сенокосе» Морозова, «Возвращение пьяного отца» Корзухина, «Сватовство чиновника» Петрова. Постановление забыто и золотая медаль 2-го достоинства награждает лапти да сермяги»{29}.
По самому своему составу Академия в то время была уже совсем иной, чем в начале XIX в., когда вся масса воспитанников состояла из так называемых казеннокоштных…уничтоженных только в 1832 г., но фактически продержавшихся до 1841 г.{30}
«Вместо прежнего замкнутого пансиона, — говорит Репин, — куда поступали часто без всякого художественного призвания дети ближайших чиновников, мастеров и т. п. с 10 лет и воспитывались там по всем правилам псевдо-классического искусства, были уже приходящие вольнослушатели, в нее потянулись со всех концов России юноши разных сословий и возрастов. Тут были и полуобразованные мещане, и совсем невежественные крестьяне, и люди с университетским образованием; но все они шли сюда уже по собственному влечению и несли свои идеи. Они были под неизгладимым впечатлением своих местных образов, чисто русских. Понятно, что им сухой и неинтересной казалась высшая академическая премудрость, они плохо понимали ее. Чужды были им и «вечные» римские идеалы…
«Но сколько надо сил и непоколебимости натуры, чтобы в течение 8–9, а иногда и 12 лет академического дрессирования на старых образцах классики сохранить природное влечение!.. Многие забывали свои детские впечатления и втягивались совсем в академическую рутину, но были и такие крепыши, что выдерживали…»{31}
К ним прежде всего надо отнести И. Н. Крамского, идейного руководителя целой группы художников, тесно сплотившихся вокруг этого стойкого, сильного человека и свободно ему подчинявшихся.
В 1863 г. Крамской состоял конкурентом и писал программную картину. За 3–4 месяца до годичного экзамена по всем мастерским было разослано печатное объявление о постановлении совета, гласившее, что «отныне различие между родом живописи жанра и исторической уничтожается», что на малую золотую медаль будет, как и прежде, задаваться всего один сюжет, а на большую, ввиду имеющего наступить столетия Академии, в виде опыта, будут даны не сюжеты, как прежде, а темы, например, — гнев, радость, любовь к отчизне и т. д., с тем, чтобы каждый ученик, сообразно своим наклонностям, взял бы тему, какую хочет и откуда хочет: из жизни ли современной, или давнопрошедшей… При этом заявляюсь, что из всех конкурентов золотая медаль 1-го достоинства, т. е. с правом поездки на казенный счет за границу., будет дана только одному{32}.
Ободренные таким неожиданным либерализмом, все 14 конкурентов 1863 г. с Крамским во главе, вошли в совет с прошением, приблизительный смысл которого следующим образом излагается самиминициатором и автором его. «В виду того, что совет Академии делает как бы первый шаг к свободе выбора сюжетов, в виду того, что мера эта применяется в виде опыта к предстоящему столетию Академии, в виду наконец того, что конкурировать на большую золотую медаль отныне полагается только однажды, и только одному из нас достанется золотая медаль, дающая право поездки за границу, мы просим покорнейше совет дозволить нам, хотя бы тоже в виде опыта, полную свободу выбора сюжетов, так как по нашему мнению только такой путь испытания — наименее ошибочный и может доказать кто из нас — наиболее талантливый и достойный этой высшей награды, а также разъяснить, как будет с нами поступлено при задании тем: будут ли нас запирать на 24 часа для изготовления эскизов, — что имело смысл, когда дается сюжет, где характеры лиц и их положения готовы, остается лишь изобразить, — или нет. При задаче же тем, вроде гнева, запирание становится неудобным, так как сама тема требует, чтобы человеку дали возможность одуматься»{33}.
Этого прошения совет вовсе не удостоил ответом. До конкурентов дошли однако слухи, что оно было заслушано и вызвало взрыв негодования, обрушились на последние новшества: «Кто это выдумал темы? В самом деле, эскизов нельзя сделать в 24 часа. Долой темы! Восстановить прежние правила и задать всем один сюжет!» Говорили, что в этом смысле и было вынесено новое постановление.
Понимая, что затеяна опасная игра, конкуренты подали новое прошение, уже в другом смысле: «Так как между нами половина жанристов, имеющих малую золотую медаль, полученную ими за картины по свободно избранным сюжетам, и несправедливо подвергать их конкурсу наравне с историками, то просим совет или оставить за нами наши старые права, или дозволить всем нам свободу выбора сюжетов».
Бунтари рассуждали так: если оставят их на старом положении (а закон обратного действия не имеет), то они заявят о переходе на жанр и стало быть представят свои сюжеты, что практиковалось.
На второе прошение ответа также не последовало. Тогда конкуренты выбрали депутацию для личных объяснений с членами совета. Крамской был конечно во главе депутации, и он главным образом объяснялся с грозными профессорами. «Приходим к одному, — описывает он визит к К. А. Тону — имевшему репутацию зверя. Принимает полубольной, лежа на огромной постели. Излагаем. Выслушал. «Не согласен, говорит, и никогда не соглашусь. Конкурсы должны быть, они необходимы, и я вам теперь же заявляю, что я не согласен и буду говорить против этого». Затем прибавил: «Если бы это случилось прежде, то всех бы вас в солдаты! Прощайте».
Визиты к остальным профессорам тоже не привели ни к к чему. Только лукавый ректор Бруни сделал вид, что он хорошо понимает создавшееся положение и сочувствует конкурентам и даже сделает для них все от него зависящее. Но он не обманул их бдительности, и на вечернем собрании они решили приготовиться к худшему, даже к выходу в случае неудовлетворения их просьбы. И все же они не ожидали того, что случилось.
«Несколько дней спустя, — рассказывает Крамской, — мы получили повестки из правления: явиться 9 ноября 1863 г. в конференц-залу Академии на конкурс. Накануне долго, чуть ли не всю ночь, мы толковали. Узнав в промежуток этого времени, что подача коллективного прошения о выходе из Академии, на этот раз имела бы для нас весьма и весьма непредвиденные последствия, мы запаслись тут же, на всякий случай, прошениями: что по домашним или там иным причинам, я, такой-то, не могу продолжать курс в Академии, и прошу совет выдать мне диплом, соответствующий тем медалям, которыми я награжден. (Подпись). Один из нас заявил, что он такого прошения не подаст, и вышел. Зато оказался скульптор, пожелавший разделить с нами одинаковую участь. Решено было, в случае неблагоприятного для нас решения совета, одному из нас сказать от имени всех несколько слов совету{34}. Вероятно бурно был проведен остаток ночи всеми, по крайней мере, я все думал, все думал…