Весомый аргумент, вполне серьёзно воспринял столь хлипкий на первый взгляд довод Кузин. При том образе жизни, какой вел Котовский-старший, неудивительно, что ближе к сорока его с тало посещать желание, обрести тихую гавань. Похоже, что в лице Ольги Петровны он таки её обрёл. Однако, я в своих изысканиях по-прежнему не сдвинулся с мёртвой точки, напомнил себе Алексей Борисович.
— А из прямых потомков только я и Лёля… Сестра Елена Григорьевна. Она — филолог. Живёт в Киеве. Преподаёт русский язык и литературу в Киевском госуниверситете… — пояснил Григорий Григорьевич, после чего снова взял в руки фото «Беса» анфас и присмотрелся: — Ему лет тридцать пять было, насколько я могу судить?
— Точно не скажу, но что-то около того, — подтвердил Алексей Борисович.
— Стало быть, чисто теоретически, он мог быть моим или её сыном, — принялся рассуждать Григорий Котовский-младший. — У меня дочь Мария от первого брака. Одна-единственная. Наследники мужского пола отсутствуют как класс. Лёля была замужем. Развелась. У неё сын. Тоже единственный, и тоже Григорий… — добродушно усмехнулся он. — В честь нашего отца, разумеется. Но вряд ли Гриша может представлять для вас интерес. Да вы сами можете убедиться.
Котовский кивнул на стоявшее на столе фото, оправленное в грушевую рамку. Снимок запечатлел пожилую женщину и мужчину лет сорока на фоне памятника Богдану Хмельницкому в Киеве.
— Это — Лёля, — указав на женщину, пояснил учёный. — А рядом с ней мой племяш и тёзка Григорий Вадимович Пащенко. Сами видите, в нём от бати нашего вообще ничего нет! Не в нашу породу пошёл! — Усмехнулся Григорий Григорьевич.
Не поспоришь, вынужден был признать его правоту Кузин. Долговязый — на голову выше матери — худощавый, и ничего в его скуластом лице не напоминало даже Елену Григорьевну, не то что деда… Где уж его на «Беса» примерять, вздохнул Алексей Борисович.
— Что ни говори, а удивительная штука — наследственность! — пустился в рассуждения Котовский. — Я-то ладно… На отца стал смахивать, только когда полысел. Лёля — другое дело. По ней всегда понятно было, что папина дочка… А сын её, сами видите! — он снова кивнул на фотографию сестры и племянника, а затем перевёл взгляд на снимки, принесённые Кузиным: — В то же время какой-то уголовник — практически копия Григория Иванович Котовского! — едва ли не с досадой закончил он.
На это трудно было что-либо возразить. Если между братом и сестрой Котовскими усматривалось несомненное сходство с отцом да и друг с другом — невысокие, плотные, круглолицые, — то внучатый племянник совершенно выпадал из ряда. Зато, «Бес» как будто под копирку сделан. Копия… Копия? Алексей Борисович задумался: а что если..? Да нет! Совсем уж полный бред… И всё же решился.
— Возможно вам покажется это ересью, но рискну спросить: вы, как индолог, верите… в реинкарнацию? — осторожно осведомился Алексей Борисович, которому вовсе не улыбалось выглядеть в глазах Григория Григорьевича идиотом. Однако поняв, что вопрос вышел каким-то скомканным, Кузин изъяснился совсем уж конкретно: — Словом, допускаете вы мысль, что умерший человек, может родиться заново?
Григорий Григорьевич лишь неопределённо хмыкнул.
— Понимаю, о чём вы… Хорошую религию придумали индусы, что мы, отдав концы не умираем насовсем? Только вот пунарджанма — это нечто иное.
— Пунар… джанма? — не без усилия по частям повторил заковыристое незнакомое слово сыщик, вопросительно уставившись на учёного.
— В переводе с санскрита — перевоплощение или, если угодно, возрождение, оно же переселение душ. Иначе говоря, та самая реинкарнация… — пояснил Котовский. — Пунарджанма — одно из основных понятий индуизма. Плоть человеческая обречена на смерть. Бессмертная же сущность живого существа не просто перемещается снова и снова из одного тела в другое, но с каждым перевоплощением она эволюционирует. В каждой новой жизни развивается новая личность индивидуума в физическом мире, но одновременно определённая часть его «Я» остаётся неизменной в череде перевоплощений…
Вероятно, Григорий Григорьевич смекнул, что если он будет продолжать в том же духе, то рискует окончательно запутать гостя, вне всякого сомнения весьма далёкого от индийской философии. Поэтому он решительно прервался и объяснил без премудростей: